Я был расстроен. Вот так всегда… настроишься… вот-вот — что-нибудь новенькое… Тем более я сто лет не был в театре. Я даже ушел в другую комнату. Я прекрасно знал, как начинается и чем заканчивается Ленькин приход. Смотреть на них мне было уже неинтересно. Да и слушать, признаться, тоже.
— Ну, ни фига себе! Сеанс! Студент! Думаешь, обманул. Да я твои уши на любом профессоре найду и сам на них сколько хошь лапши навешаю. Я тебе так скажу: опыта жизни у тебя нет, доверчивый. На гармошке играть будем? Сколько новых песен знаю. А ты думал! Бороду прицепил зачем?
— На базар иду, яблоки продавать. У бабульки пенсия двадцать один. У меня — сорок.
— Страна Бермундия, Саша. Все исчезает бесследно — деньги, люди. Все. Тащи гармонь, чего нос повесил?
Когда стала говорить бабаня, я вернулся в ее комнату. Сказывалась, пожалуй, многолетняя привязанность.
— Леня, ты, между прочим, бутылочку за пазуху вылил уже, а я вот здесь лежу, кашляю, организм покоя требует.
— Баба Аня, бабань, я тебе такую музыку забермудю — помирать передумаешь.
— Не получится — у меня стакан с дыркой.
— Да за кого ты меня держишь? Думаешь, я за сто грамм сюда хожу? Не ожидал. Эй, профессор, тащи инструмент!
Я тоже не ожидал, что «профессор» так быстро среагирует на команду — он сначала принес стул, на котором любил сидеть учитель, потом гармонь.
— Благотворительный концерт, — сказал учитель. Несколько раз покланялся в разные стороны, долго разминал пальцы, перескакивая с мелодии на мелодию, и запел: «…За тебя, моя черешня, ссорюсь я с приятелем, до чего же климат здешний на любовь влиятельный. Я тоскую по соседству, и на расстоянии…».
Минут двадцать спустя, чуть заметным движением головы бабка позвала внука к себе:
— Возьми стакан и налей ему с той банки, которая на сорок дней стоит. Все равно никто не вспомнит через сорок-то дней.
После этой фразы я, конечно же, возмутился: слово «никто» включает и меня, что ли? Куда же тогда деть наши совместно прожитые годы. Жила, жила, мудрела — мудрела, и нате вам.
— А батька твой, — сказала она уже совсем громко, — между прочим, еще и не такую музыку делал — как кудрями трясанет, как бросит пальцы. Девки из-за него с топорами друг за дружкой бегали.
Ленька приглушил гармонь и вмешался:
— Про топоры — это интересно. Он что, гармонистом на женском лесоповале работал?
Бабка махнула рукой:
— Не морочь ребенку мозги своими лесоповалами. Или неймется вспомнить, откуда такие зубы привез?
Ленька сделал вид, как будто «только что обиделся, но уже все простил».
Через минуту Сашка отыскал четыре банки с самогоном. На них были наклеены полоски лейкопластыря с надписями: «Поминки» (две трехлитровые банки), «9 дней» (одна), «40 дней» (одна двухлитровая). Внизу под надписью «40 дней» он дописал «минус 1 ст.». Через полчаса «1» исправил на «2».
Репертуар у Леньки был достаточно скудным, все песни он подгонял под одни и те же «переборы» и даже в «Ландышах» мне слышалось почему-то «Не морозь меня».
Потом они ели гречневую кашу. Бабаня — почти лежа, а Сашка с учителем — сидя на стульях с тарелками в руках. Самогонный перегар и тонкий запах гречневой каши все же сделали свое дело и «утащили» меня лет на пятьдесят назад, в далекую Сибирь, в какую-то теплушку, которая много дней никуда не ехала.
«По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродя-я-яга, судьбу проклиная…». Кстати, я уже давно заметил, что в прошлое меня чаще всего возвращают запахи. Запах самогона и перегара — особенно.
Перед уходом Ленька обнял своего «ученика». Не знаю, откуда это у меня — но я ужасно не люблю видеть, как обнимаются мужики. Другое дело, когда они бьют друг другу морды — это красиво, это интересно, в этом есть завязка и развязка. А здесь — один пьяный и в возрасте, другой молодой, но с бородой. Пьяный лезет целоваться, молодой — стесняется. Пожали бы друг другу руки, чтобы в соседней комнате было слышно, как хрустят пальцы, — это было бы красиво.
Оторвавшись от тела ученика, Ленька сказал:
— Ты это, дурака валять брось, сними бороду и ложись спать, а в понедельник поедешь с мужиками церковь делать. Мозги на плечах есть, руки висят правильно, и потом — целый месяц будешь ближе к Богу. Понимай, зачтется когда-нибудь. Тридцатирублевым работать будешь. Тридцать рублей в день — состояние. Я бы и сам — ближе к Богу, но начальник, бермундей, отпуск не дает. И к тому же — высота-а-а. И не думай, что я пьян. Утром в десять у тебя как штык. Будь здоров, профессор.
К ночи небо заволокло тучами, они «прокалывались» макушками деревьев, и лил дождь, и связывал между собой небо и землю — именно такой я запомнил эту ночь.
Сашка так и не снял свою бороду. Он лежал на железной кровати, заложив руки за голову, и о чем-то думал. А рядом, только за стеной, лежала старушка и тихонько стонала. Баба Аня, бабаня, баба-ягусенька — как только он ее не называл!
Несколько часов он пролежал с открытыми глазами. Наверное, в эту ночь в его сонной голове уже начали рождаться какие-то свои мысли о времени и о пространстве.
Потом он поднялся и пошел в бабкину комнату проверить, не умерла ли старушка. За окном по-прежнему лил дождь.
— Бабань, ты еще здесь?
Включил свет — из-под одеяла были видны только выцветшие глаза и прядь волос. Бабуля удивленно смотрела на капли, летящие с потолка и разбивающиеся об пол. Смотрела так, как будто и в темноте видела их.
— Ба-а, бабань!
— О боже! Ты мне дашь спокойно умереть или нет?
— Не дам.
— Ну и дурак! А послушай-ка, задушил бы меня, что ли. Надоело как, если б кто знал! Нормальные люди давно уже все сдохли, а тут мучаюсь сколько лет, как проклятая. Еще ты с этой бородой на мою голову. Мозгов нет. Боже, боже, это ж нужно было до такого додуматься — четырех молодых царевен и царевича, ровесников моих, давно в землю положил, а меня, четырех мужей пережившую, крутишь-вертишь по белу свету. Зачем?
— Ба, ты с кем, сама с собой?
— Сгинь! Бороду сними, потом придешь со мной разговаривать, сбрей, если не снимается. Дурак, совсем дурак. Как козлик молодой, из сарая после зимы выпущенный, ходишь, удивляешься всему. Я уже вижу, сколько рогов тебе бабы навешают. Если водку пить не научишься, к сорока годам висеть тебе на веревке или в дурдоме сидеть. У нас в родне все мужики светлые головы имели, а где они сейчас, где? Одна я букашкой по этой земле ползаю. Ты если бы нормальным мужиком