нет, да еще и не родился тот мужчина, который бы мог мне отказать, но… Скорее всего дело все-таки в другом. А именно в том, что у нашего Деда есть свой пунктик. Он как воспитанник советской школы контрразведки полагает, что страшнее женщины на военной базе может быть только одно — «детская болезнь голубизны». И дабы его воспитанники не одичали от отсутствия женского пола за четыре года обучения и не начали бы друг на друга бросаться, он согласен терпеть даже мое присутствие. В результате я опять оказываюсь крайней: эти двое оттачивают на мне свое казарменное остроумие (и тайно при этом вожделеют — я же не слепая), а я схожу с ума от отсутствия нормальных ребят. Впрочем, вру: после такой тренировки по боевым искусствам, которая была сегодня, любая мысль об иных отношениях, кроме высокодуховных, кажется мне кощунственной. Ну ничего, отлежусь. А вообще мне иногда хочется сбежать с этой базы и пуститься во все тяжкие. Все-таки выключать молодых здоровых людей на восемь лет из жизни — это со стороны Деда жестоко.

Какие крамольные мысли я высказываю! Но все равно от меня никто в этом заведении не услышит ни одного слова жалобы, не будь я Ирина Гриценко. Сама же напросилась, никто меня сюда не тащил.

В глубине души я прекрасно понимаю, что мое место — здесь. Потому что в обычной жизни мне было бы просто нечего делать. Я же всегда была на две головы выше своих сверстниц (ну не на две, так на одну уж точно). И что бы я сейчас делала? Маялась бы от безделья в университете? Вышла бы замуж и нарожала кучу детей? Как глупо…

Если бы не Дед, я бы наделала в жизни столько глупостей (учитывая авантюрность моего характера), что это бы плохо закончилось. Для общества.

Тогда, в пятнадцать лет, когда погибли мои родители, я вообще не знала, что делать. Мне постоянно снился один и тот же сон — что я сижу на верхушке дерева, но слезть не могу. А кто-то внизу его пилит. И наконец дерево падает. Мне вообще не на кого было опереться. Кроме Деда.

Надо сказать, что с родителями я особо не ладила. Они все время были заняты либо работой, либо друг другом, а на меня внимания обращали очень мало, не больше, чем на мангровое дерево, растущее у нас в углу гостиной. Они все время разъезжали по заграницам, дома бывали редко, где-то раз в год или два. И даже тогда я их почти не видела. Такова участь всех кэгэбэшников, я понимаю, но зачем тогда было заводить ребенка?

Когда мне было пятнадцать лет, родителей в очередной раз послали в Латинскую Америку (мой отец прекрасно говорил по-испански, поэтому работал в основном там). Из Коанды они не вернулись. Я не знаю, что произошло, никто не знает. Может быть, кроме Деда. Но он молчит. Может быть, он молчит оттого, что знает слишком много.

Я помню тот осенний вечер. Я была дома у Деда — я всегда любила его дом, — там пахло непривычным для меня уютом. Дед сидел в любимом кресле, я примостилась рядом на мягком ковре. Мы пили крепчайший черный кофе и играли в шахматы. Я, конечно же, проигрывала и отчаянно думала, как бы смухлевать так, чтобы Дед не увидел. Конечно, он все равно заметит мою беспомощную попытку, но благородно сделает вид, что ничего не видел. Мы продолжим играть, и все равно я проиграю. А потом он расскажет мне о какой-нибудь стране, в которую его в свое время забросила судьба, или будет читать своего любимого Лермонтова. И я не буду чувствовать себя такой одинокой, как чувствовала днем, препираясь со своими одноклассницами. Поэтому когда раздался телефонный звонок, я даже обрадовалась. Я уже давно смотрела на черного слона, угрожавшего моим позициям. Когда Дед потянулся за телефоном, я схватила ненавистную фигурку и спрятала ее в широком рукаве свитера. Вдруг я спинным мозгом почувствовала, что в комнате установилась такая гробовая тишина, что у меня, кажется, зашевелились волосы. Я подумала, что Дед разоблачил мои манипуляции со слоном, но против обыкновения решил меня пристыдить. Я покраснела и готова была поставить слона обратно, когда, подняв испуганные глаза на Деда, поняла, что он смотрит застывшим взглядом вовсе не на меня, а куда-то в одну только ему видимую точку. Наконец он глухо произнес: «Как это случилось?»

По его тону я поняла, что произошло что-то серьезное, и буквально замерла на месте. Дед долго слушал. После трехминугного молчания он наконец произнес всего одну фразу: «Я в это не верю». «Я слишком хорошо их знаю, — добавил он через некоторое время, возражая на реплику из телефонной трубки. — Я их воспитал так, что он не мог себе этого позволить. Вы проводили расследование? Что? Улики уничтожены? — Он почти сорвался на крик. — Каким образом? Слушайте, даже мне, сидящему здесь, в Москве, ясно, что этот пожар произошел не просто так. Это не может быть случайностью, — убежденно говорил он, но казалось, что он пытается убедить прежде всего себя. — Я не могу поверить, что, мобилизовав все наши силы на территории республики, вы не могли установить, что же в действительности произошло».

Дед долго спорил с неизвестным в телефонной трубке. Он называл какие-то испанские названия, его собеседник возражал. Наконец Дед почти заорал: «Кончайте пудрить мне мозги, я тридцать пять лет работаю в органах, но такого еще не видел! Я проведу собственное расследование, хотите вы этого или нет! Я завтра же вылетаю в Коанду», — и бросил трубку.

При слове «Коанда» я вздрогнула, но когда я посмотрела на Деда, мне стало по-настоящему страшно. Я никогда не видела его таким. Он сидел сгорбившись, прижав пальцы к вискам. Лицо его просто посерело. Наконец он встал, невидящими глазами глядя куда-то в стену, подошел к бару, где стояла початая бутылка коньяка, и сделал большой глоток прямо из горла. «Я не должен был их туда отпускать», — пробормотал он и, посмотрев куда-то в сторону, случайно увидел меня. Казалось, его потрясло то, что я нахожусь здесь. Он сделал еще один глоток и грязно выругался. «Леонид Юрьевич, я вижу, что что-то случилось. Мне уйти?» — спросила я. Он опустился обратно в кресло, посмотрел на меня тяжелым взглядом и произнес глухим голосом всего три слова, от которых у меня мороз пошел по коже: «Твои родители погибли». Я почувствовала, как у меня к горлу подбирается ком, и мне стало трудно не только говорить, но и дышать.