— У молодого Олфейна прозвание было — лекаренок, — зевнул, поежившись, в стылом полумраке третий стражник. — У меня племянник в казарму, что у Западной башни, когда-то ходил, обучался воинскому делу от цеха кузнецов. Так он рассказывал, что Рин Олфейн сызмальства то ли к лекарскому делу был приставлен, то ли дар имел. Но если синяк от удара или порез какой, только к нему и обращались. Руками лечил! Любую боль снимал!.. Да! Точно говорю! Не вру, чтобы мне тут же пеплом осыпаться! Тогда еще Храм не так строг с колдовством был. Впрочем, все с разрешения старика Грейна, тогдашнего старшины, делалось, да и мзду за лечение паренек не брал. Хотя так-то вроде бы травник ребятишек пользовал, Ласах который, но иглу за щекой не скроешь, да! И еще говорили, что очень ловок этот самый Рин с узким мечом. Ну, той науке его еще отец научил. Род Олфейн отличным рубакой слыл!
— Слушай, парень, — оживился долговязый, — а не про тебя говорили, что Клейменый огонь тебя не берет? Не ты ли всю руку сжег, а отметины так и не получил? Если ты, так имей в виду, что без отметины плохой из тебя воин. Я и гроша за тебя не дам против любого юнца из городских стражников. Мало ли кто из нас в детстве ловко деревяшками размахивал?
— Так проверить недолго! — почесал угреватый нос красный от бликов жаровни толстяк.
— Хотите, чтобы я помахал деревяшкой? — сглатывая накатившую от запаха мяса слюну, нервно повысил голос парень.
— Еще чего! — ухмыльнулся стражник. — Посмотри-ка лучше сюда, лекаренок. — Толстяк размотал грязную тряпицу и ткнул в лицо парню распухший палец. — Что скажешь?
— Ничего он тебе не скажет! — загоготал долговязый. — Ты уже с полгода с ковырялкой своей мучаешься. Слушай, а правду говорят, что суешь его куда ни попадя? Может, отрезать твой крючок, пока вся рука не сгнила?
— Заткнись, дылда! — рявкнул толстяк и шагнул к молодому Олфейну, пахнув на него гнилью и перекисшим потом. — Слушай меня, парень. Боль снимешь, и то ладно. Поверю. Выпущу из города, да еще и монетку для настоятеля Кривой часовни дам. Пусть помянет твоего отца и за городскую стражу. Заодно и клеймение еще разок опробуешь, вдруг Единый сжалится над тобой?
— Ты еще скажи, что Погань над ним сжалится! — скривился долговязый. — Ты хоть кого-нибудь знаешь, чтобы Единый его жалостью почтил?
— Прикуси поганый язык! Или мало в Айсе богатеньких да здоровеньких, которых Единый только по недосмотру приветить мог? — огрызнулся толстяк и перешел на шепот: — Ну, паренек? Сговоримся?
— Я не могу лекарствовать! — процедил сквозь стиснутые зубы парень. — Храм запрещает колдовство! Да и гной у тебя в пальце, тут серьезная ворожба требуется. Нет у меня ни ярлыка травника, ни знахаря, ни колдуна!
— Так с ярлыками не рождаются, — сверкнул щербатым оскалом стражник. — Думаешь, что охотниками с младенчества становятся? Нет, кто выжил, тот и стал. Или боишься, что в Храм донесу?
— Чистый платок есть? — скривил губы молодой Олфейн.
— А этот чем плох? — расправил засаленную тряпку усач. — Давай! А то ведь запру в караулку, утром только разбираться стану.
— Вина дайте, — прошептал путник.
— А не рано ли тебе вина? — ухмыльнулся толстяк.
— Не пить, — ответил парень, болезненно морщась. — Палец твой промыть надо. И до ворожбы и после.
Рин Олфейн вышел за стену только вместе со следующим ударом колокола. Вынужденное целительство вымотало его. Походка стала неуверенной, глаза закрывались, словно он не спал несколько дней, рука, лежавшая на рукояти меча, дрожала не переставая. Тонкий нос, широкий лоб с прилипшими прядями черных волос, чуть выдающиеся скулы, впалые щеки и крепкий подбородок покрывали уже не капли дождя, а пота. Парень остановился у пыточного столба, уперся в смоленое дерево лбом, вздрогнул от звона потревоженных кандалов, быстро нащупал что-то сквозь ткань на груди и с усилием выпрямился.
Главная городская стена осталась за спиной, впереди серели заборы и крыши приземистых домов Каменной слободы. Левее, к северо-западу торчал темный силуэт скособоченного здания, наводящий на мысли о заявленной цели ночного путешествия. Вдоль улиц, спешивших вниз по склону к окраинным башням внешней стены, бежали грязные ручьи, навстречу наползал мутный туман. Олфейн поднял глаза к небу, на котором, освобожденная от облаков, сияла половина луны, и неуверенно зашагал по скользкой мостовой.
Он свернул в последний проулок перед невысокой, пузатой башней. У костра, разожженного под ней, толпились стражники, забывшие о дозорах на стенах, но Рин не рискнул вновь сталкиваться со стражей и скрылся в темноте. Идти приходилось на ощупь, за глухими заборами недовольно ворчали собаки, но лаять не решались. Близость городской окраины угнетала даже их.
Наконец руки нащупали шершавую стену низкого дома.
— Кто там? — раздался приглушенный голос в ответ на осторожный стук.
— Это я, мастер Грейн, — ответил молодой Олфейн и вскоре уже сидел за потемневшим от времени столом.
Колыхался в глиняной плошке язычок пламени, темнело в кубках перекисшее ягодное вино из Пущи. Мастер Грейн, сцепив сухие коричневые пальцы, смотрел на прикрывшего глаза гостя так, словно видел его в последний раз.
— Лица на тебе нет! — покачал головой старик. — Сдал прямо как и я…
— Нет, — вздрогнул Рин. — Да и ты — постарел слегка, не больше. Но не сдал. И я не сдам.
— Дурное дело ты задумал, маленький Олфейн, — пробормотал старик.
— Я не маленький, — расправил плечи Рин. — Я уже не был маленьким, когда заболел отец. Больше пяти лет я удерживал его на краю жизни, но хворь оказалась сильнее…
— Для меня ты навсегда останешься сопливым мальчишкой, — ухмыльнулся углом рта Грейн. — А уж хлопот было с тобой, маленький Олфейн! То ты на стальных мечах до срока рубился, потом раны залечивал да от изнеможения шатался. То по городской стене да по Водяной башне карабкался, что твоя огненная ящерица. Как шею себе не сломал, до сих пор удивляюсь! Вот и теперь дурное дело ты задумал. Не в том смысле, что постыдное, а неразумное. Никого ты не найдешь нынче ночью. Ни Хозяйки Погани, ни опекуна. Хозяйка, как говорили наши деды, или, как теперь талдычат храмовники, огненное дыхание Единого, людям вовсе не показывается и не показывалась никогда. А если кому и показывалась, так «счастливчики» от священного же пламени в пепел скорее всего заживо и обращались! Только ты не верь, парень, никому, что это Единый пламенем карает отступников и нечестивцев. Не верь.
— Я и не верю. — Рин потер пальцами глаза. — Или мне собственного отца в отступниках и нечестивцах числить? Ты мне другое скажи, мастер. На вопрос ответь, на который даже мой старый наставник Камрет