А Тоскливец тем временем продолжал отбиваться от теряющей терпение клиентуры из хаты № 13. Дело в том, что упрямая паспортистка никак не хотела внять его увещеваниям и выдать Матрениным постояльцам паспорта, с тем чтобы они укатили куда хотят на веки вечные и оставили его, Тоскливца, наконец в покое.

В это холодное ноябрьское утро Тоскливец грустно, но совершенно без какого-либо результата гипнотизировал всей своей унылой обличностью паспортистку Марью Степановну, но та была неприступна, как китайская стена, и 'даже угрожала, что пожалуется на него Голове. Тоскливец, хотя и не принимал Голову всерьез, потому что по своему обыкновению не принимал всерьез никого, все равно грустнел от этой мысли, а его малопрозрачные, скажем так, глаза становились еще более мутными.

От одной мысли, что ему придется вернуть Лешам то, что он от них получил, Тоскливец и все его внутренности покрывались ледяным потом. А тут еще, как назло, в сельсовет притащился самый главный Леша с окладистой белоснежной бородой и глазами, напоминающими более всего зловещий вопросительный знак.

– Здравствуйте, почтеннейшая, – приветствовал дед Леша паспортистку. – Вот пришел проведать вас, спросить…

– А нечего меня проведывать, – огрызнулась было Марья Степановна, но тут вдруг почувствовала, что язык у нее во рту раздувается и норовит забраться ей в горло, чтобы вот так запросто, на рабочем, так сказать, месте, ее задушить.

– Отпусти! – прохрипела она. – Будут тебе паспорта…

И сразу почувствовала, что язык возвратился на место, ей снова легко дышится и увидела, что мерзкий старик уже не буравит ее своими страшными глазами, а спокойно сидит возле нее на стуле и даже как бы смотрит на нее ласково и сочувственно.

– Но ты мне правду скажи, – все-таки осмелилась спросить его Марья Степановна, – откуда вы все тут взялись на мою голову?

– Из лесу, – меланхолично ответствовал ей старикан, – здешние мы.

– Так вы в лесу, значит, жили, – продолжала на свою голову расспросы злосчастная Марья Степановна, по своей молодости не знавшая еще, что существуют вещи, о которых лучше не знать.

– В лесу.

– Но ведь там же нет сел и деревень нет, как же вы жили?

– Вот так и жили.

– Без домов?

– Без домов.

– Но как же вы могли?

– Очень просто. Лешие мы. Тоскливцу, как всегда впрочем, повезло, потому что он вышел прогуляться по свежему воздуху – так у него было заведено, а кроме того, он сразу почуял, что накал разбушевавшихся между паспортисткой и стариканом страстей может быть вреден для пищеварения. Повезло, потому что от того, что он услышал, у него окончательно поехала бы крыша. Потому что даже Марья Степановна, которую никто не осмелился бы упрекнуть в избытке чувствительности или воображения, чуть не сошла с ума, когда старик рассказал ей, что чернобыльская радиация ускорила эволюцию местных леших и они вдруг почувствовали, что голы и наги, и принялись мастерить себе одеяния из дубовой коры и листьев. А потом, осознав себя людьми, решили переехать в Горенку, чтобы получить паспорта.

– Ты не бойся, родненькая, – продолжал жизнерадостно вещать дед, – мы паспорта получим и тю-тю, только ты нас и видела, а право мы на них имеем, уж ты нам поверь, мы всегда в этих лесах жили, испокон веков.

Ему, впрочем, не пришлось, в отличие от Тоскливца, долго ее уговаривать, потому что от его россказней Марья Степановна вдруг стала видеть все, что ее окружало, как колыхающуюся массу непоседливых электронов и атомов, сливающихся в единое целое и излучающих ауру дивных, ярких цветов. И тут повелительница затхлых анкет и унылых формуляров догадалась, что если разговор этот будет продолжен, то не видать ей уже своей уютной комнатки с плюшевым диваном и салфеточками, и коробок с шоколадными конфетами, и еще много-много того, что делало ее жизнь в этом Богом забытом захолустье не только не унылой, но, наоборот, разноцветной, как перья павлина, и сытой, как у окончательно проворовавшегося кота. И поэтому она вывалила перед дедом Лешей груду паспортин, и тот сгреб их своей могучей лапой и улыбнулся, даруя возможность забыть раз и навсегда свои откровения. И когда проветривавшийся на улице Тоскливец плюхнулся на свой стул, который хотя и уступал по роскоши начальственному креслу, но был все равно любим, вытерт от пыли и самое главное снабжен антигеморроидальной подушечкой, деда Леши в сельсовете и следа уже не было. А разомлевшая неизвестно от чего паспортистка с важным видом закрывала сейф и готовилась прошествовать через все село в свою излюбленную комнатку, чтобы насладиться назло северному ветру горячим жарким и рюмкой прозрачного как слеза напитка, который, однако, придавал хоть какой-то смысл ее формулярам, над которыми она иногда после перерыва заходилась хохотом, как школьник над романами Рабле.

И пока Леши лихорадочно собирали чемоданы, предвкушая по своей закоренелой наивности радости городской жизни, Гапка кусок за куском поглощала остатки злополучных трусиков, надеясь, что таким образом, она опять помолодеет и на этот раз уже навсегда. Но лекарственные трусики оказались стряпней весьма малопривлекательной, и чтобы не вытошнить свою гипотетическую молодость, Гапка запивала неудобоваримые лохмотья огуречным рассолом. Когда от розочек не осталось ничего, кроме воспоминаний, Гапка наконец осмелилась посмотреть на себя в зеркало, которое она тут же принялась с благодарностью целовать – из него на нее чуть лукаво, огромными карими глазами смотрела пятнадцатилетняя, еще девственная Гапка.

Не помня себя от радости, Гапка пустилась по всей хате в неистовый языческий пляс, напоминавший более всего хореографические изыски Святого Витта, и танцевала так до тех пор, пока в двери не показался спокойный, упитанный и уверенный в себе Голова, который, увидев свою Тапочку такой, какой он ее припоминал иногда под утро, тут же пустился в погоню за своей половиной, чтобы ее, недолго думая, оседлать, но норовистая наша кобылка, лягнув своего дражайшего по первопричинному месту, растворилась в усыпанных звездами сумерках.

«Непорядок, – подумал Голова, – соседи уезжают, Гапка совсем отбилась от рук, в лесу засела нечистая сила, Тоскливец мечтает только о взятках, и все это почему-то называется демократией».

Впрочем, Голова скоро уснул и поэтому не мог видеть, как цепочка коренастых теней с чемоданами в руках цугом потянулась на трамвайную остановку, оставляя позади полуголодное лесное прошлое, и как на поверхности озера вдруг показались лики несчастных влюбленных, и как резвится на лугу возле костра молодежь, провожая упоительное лето, и то, что среди полудетских этих лиц затесалась поклявшаяся не разменивать больше по пустякам свою благовонную молодость Гапка.

Итак, Голова спал, а вокруг его хаты все пришло в движение – мерцающие на небосводе звезды, травинки, колыхающиеся в лесу под дуновениями настоянного на лесных ягодах ветерка, ветви готовящихся к зиме деревьев, одним словом, все, и движение это передалось