Встряхнулся оттого, что в горницу вошел сутуловатый, долговязый человек, почти такой же молодой, как Северин, и удивительно белявый, чуть не альбинос, с длинным, голым, лобастым лицом, в котором было что-то фанатически упорствующее, староверчески строгое, обшарил их с Аболиным голубоватыми, как будто травленными чем-то до бесцветности глазами, остановился на Сергее с мрачным оживлением, с каким провинциальный начинающий поэт глядит на столь же юного собрата, сидящего в очереди к знаменитому, принеся на оценку стихи.
— Шигонин, начпокор, — протянул ему руку. — Прошу вас заглянуть ко мне.
— Да-да, — сказал Сергей, одергивая гимнастерку. — А это вот, знакомьтесь, Аболин, ростовский подпольщик. Как у вас в политотделе — хватает людей?
— Людей не хватает катастрофически. Так что каждому твердому большевику будем рады.
— Предпочел бы увидеть начштаба, — отчеканил Аболин, — или начальника оперотдела. Необходимо срочно сообщить командованию корпуса: в укрепрайон под Персияновкой переброшены танки.
Штаб загудел.
— Слыхали такую брехню, — сказал широкоплечий рыжеусый штабист. — Нагнал уже Колычев страху.
— Слыхали, а я подтверждаю, — пожал плечами Аболин. — Не такая уж это фатальная сила, но все-таки людей необходимо морально подготовить. Второе: на высотах сосредоточены не меньше десяти тяжелых батарей — по большей части гаубиц шестидюймового калибра. По миллеровской ветке действуют три белых бронепоезда: «Ермак», «Илья Муромец» и «Атаман Каледин». На каждом до десятка корабельных орудий предположительно двенадцатидюймового калибра. Возможно, вам уже известно все это, но если нет, пошлите в части вестовых.
— Да-да, товарищи, немедленно, — усилился сделать свой голос железным Сергей, почувствовав, как щеки у него калятся от стыда: мальчишка! кочетком заливается!.. и еще больше покраснел от осознания, что неуклюже подражает метрономной четкости Аболина.
И тут же почудилось, что все вокруг прячут улыбки или косятся друг на друга с брезгливо-жалостным недоумением, поняв, что он фук и комиссаром корпуса, громады быть не может… А следом вовсе уж безумное явилось представление: что — силами ЧК и Реввоенсовета! — поставлен идиотски-издевательский, бессмысленный в своей огромности спектакль: назначить его, сопляка, военкомом, как прежде венчали на царство юнцов, слабоумных, всучали им державу и скипетр вместо игрушек, а сами плели сети заговоров, душили дремучий народ царским именем.
Шигонин ввел Сергея и Аболина в соседнюю натопленную комнату, где стоял тот всесильный, неистребимый дух бумаги, газетных завалов и тлена, какой присущ редакциям и канцеляриям и от которого Сергею хотелось убежать.
— Присаживайтесь к самовару. Вот, пожалуйста, хлеб, сахар, сало… А вообще у нас снабжение в печальном состоянии. Обозы отстают на много суток, бригады себя сами обеспечивают, то есть по сути живут грабежом. Гнусно, стыдно, позорно. Идем по Дону, как монгольская орда.
— И что же думает комкор? — спросил Сергей, беря дымящуюся кружку.
— Так у него на все один ответ: без сена лошадь не идет, без грабежа весь корпус встанет.
— А разве не так? — сказал Северин. — С голодными конями как же наступать?
— Так что же, и грабить? — взглянул Шигонин с мукой. — Порочить Советскую власть?
— Тут надо как-то разъяснить, что сейчас революция требует, чтобы каждый пожертвовал чем-то — личным благом, куском, сеном, хлебом.
— Речь не только о хлебе и сене, — усильно выжал из себя Шигонин. — Отбирают имущество, драгоценности, золото. А это, знаете ли, вовсе… никакая не Красная армия, а разбойная вольница. Говоря откровенно, пример подает сам комкор.
— Тащит золото?
— Он прямо объявил бойцам: что добудете — ваше. Возьмете город — ваш на двое суток. Да и сам образ его жизни. Свой личный табун — до дюжины отборных скакунов, не говоря уже о том, что всем конезапасом корпуса распоряжается как хочет, и вкус к одежде соответственный, к богатому оружию. А бойцы подражают: если их командиру все можно, то и им, надо думать, пограбить не грех.
— А вы какой хлеб едите? — осведомился Аболин.
Онемевший Шигонин посмотрел на него, как соляная кислота:
— Всякий ем. А иногда и никакого, знаете ли. Да, есть у человека первичные потребности, животные. Приходится питаться в долг у населения, но если уж на то пошло, из имущества у меня — этот чайник и бритва. А во-вторых, ответственности я с себя за наше мародерство не снимаю.
— Ответственность? — хмыкнул Сергей. — А делаете-то вы что?
— А я подавал свои мнения товарищам Колобородову, Анисимову, Шорину, и вам, полагаю, об этом известно, — поджал Шигонин губы.
— Ну а с бойцами-то, с бойцами говорили?
— Давайте уж начистоту и по порядку. Корпус наш существует всего четыре месяца. Да, грозная сила, из бывалых бойцов. Но что такое корпус в политическом, в моральном, в большевистском отношении? Одно слово — сброд. По настоянию Леденева все бригады пополнены не кем-нибудь, а пленными белоказаками, и это, между, прочим, до трети личного состава. А нам до сих пор не хватает воспитанных, твердых товарищей. Людей в политкомы берем из собственных же полковых ячеек — все больше крестьян, казаков, вчера только принятых в партию, а лучше бы, как сами понимаете, рабочих. Отношение массы бойцов к коммунистам, скажем так, не всегда уважительное. Представления о социализме полудетские-полудикарские, сказочные. «Чего раньше нельзя было, все теперь стало можно», «наше время — гуляй». Это не революция — это бунт дикой вольницы, крестьянский бунт, казачий, именно казачий, который хочет лично выиграть от революции и ничего не потерять. Земля и воля — вот их лозунг. Земля, что была у них при царе, и воля награбить чужого добра. Кого ни возьми, везут в переметных сумах барахло, перстни, кольца, монеты. У одного только бойца карманных часов четырнадцать штук…
Аболин издал какой-то всхлипывающий, хрюкающий звук. Сергей покосился — сидит с непроницаемым лицом.
— И идет это не от кого-нибудь, а от комкора, — продолжал, распаляясь, Шигонин. — Это он планомерно внушает несознательной массе, что политкомы в Красной армии — не то что люди лишние и бесполезные, но и прям-таки вредные. Он нас не замечает, при каждом случае высмеивает — причем в выражениях самых грубых и хамских, которые понятны этим людям.
«Ишь ты, какой аристократ», — подумал Сергей неприязненно, разглядывая постное лицо Шигонина.
— Для них мы как бы низший сорт людей. Болтуны, щелкоперы, обуза, не умеем скакать на конях…
— А вы умеете? — не вытерпел Сергей.
— Ну, знаете ли. Я же не спрашиваю Леденева, сколько книг он прочитал, знаком ли он с трудами Маркса, Либкнехта, Лассаля, поскольку я-то понимаю, что читать ему было и негде, и некогда. Пусть каждый приносит ту пользу, какую он способен принести. В конце концов, мы что же, прячемся в тылу? Бережем свои шкуры? А