— Ну немцы дают! Лучше наших каптеров. Кажись, можно жить, братцы, а?

— Ага, и ступай к ним вот с энтой посудиной — не иначе как щей с потрохами дадут. Народ-то видал? Еле ноги таскают. А ты немца уже полюбил, как собака.

Распихали по нарам.

— Вы офицер? — услышал над собой Роман.

Красивое, породистой печальной красотой носатое и тонкогубое лицо нервически подергивалось, казавшиеся непомерно большими глаза горели накалом упорства и злобы, как у коня, которому до крови сбили спину.

— Неужели похож?

— Верно, все мы уже на себя не похожи, — подавился смешком офицер. — Но в вас еще есть что-то от человека.

— Премного благодарен, ваше благородие. Вахмистр я. Роман Леденев.

— Ну что ж, а я Извеков Евгений Николаич. Позволишь присесть? — На нары Извеков кивнул с таким омерзением, словно все, что вокруг, угрожало уже несмываемо опоганить его. — Ты будто бы гусар?.. А, келлеровский корпус, славно. Поручика Эрлиха знаешь?

— Убило его. За Прутом.

— Что ж, луце ж потяту быти… Увы, не все так думают, и с каждым днем всё меньше. Ты только посмотри на них.

— На кого же это «них»? Как будто такие же русские.

— Ну да, такие-то мы, брат, теперь все русские. Стыдно, как стыдно. Героев у нас много, но и мрази не меньше. Сдаются ротами и чуть не целыми полками. Не раненые, не бесчувственные, нет. Кидаются к германцам, как в братские объятия. Мечтая об одном — о послаблении. Чтоб кто-то, хоть германец, избавил их от долга воевать за собственную родину.

«Умом рехнулся, что ли?» — подумал Роман и спросил:

— А вы, вашбродь, что, были ранены?

— Представь себе, — ответил тот с вызовом. — Бомбой с аэроплана, когда мой полк форсировал Стоход. Очнулся и полз, как червяк… А ты, что же, сам сдался?

— Такая же чепуха. Из «кряквы» нас немец в ущелье накрыл — слыхали про такую? Снаряд у нее в землю входит на сажень. Оно само собой, не надо бы мне плена, однако же в окопах то же самое гниешь. Поганое дело — ползком воевать. Тут уж и впрямь на Бога одного надежда, а сам уже не можешь ничего.

— Да-да, ты гусар. Я, брат, и сам не знаю лучшего, чем конная атака… У Федора Артуровича с его железной волей никто и не подумает о плене. То же и казаки — особенная нация. Но мужик, так сказать, из середки, а тем паче фабричная шваль — вон они, посмотри, — зыркнул он на возящихся по соседству людей, и губы его передернулись в злобе. — Получили по ложке — и готовы кричать, что австрийское стойло лучше русских окопов. Им, видишь ли, втемяшили в башку, что немецкий рабочий и австрийский крестьянин им братья. Что надо протянуть друг другу руки через проволоку и пойти по домам. Что нет никакой земли предков, а есть угнетатели трудящихся классов. Ты, верно, братец, тоже почитывал эти листочки?

— Ну коли грамоте обучен, отчего ж не почитать? — В печатных воззваниях, которые гусары находили в своих простуженных окопах и землянках, Роман находил много верного, но спорить с Извековым ему не хотелось.

Плен заслонил ему все остальное, как чувство жажды подавляет чувство голода и тем более злобу к тому, кто не давал тебе наесться вдосталь.

— Ну и что же ты думаешь?

— А думаю, что хорошо бы было, когда б никто из мужиков читать не умел, — ответил Леденев с усмешкой, думая: «Царю хорошо да вам вот, помещикам».

— Один умеющий читать растолкует вот эту писульку десятку неграмотных. Что, собственно, и наблюдаем. Солдаты разложены большевиками и не желают воевать.

— Да вшами они разложены, — не вытерпел Роман. — Лучше вшей агитаторов нет, либо хлеба гнилого и дырявых сапог. Да и ладно бы вши, ладно смерть над тобой. А дома что, в хозяйстве? Баба — клячей в запряжке? Детвора золотушная? За это, что ли, муки принимать? Да за тех дурноедов, какие у нас в Петрограде сидят и обедают каждый день с мясом?

— Ну вот и ты уж начинаешь поддаваться этой дряни, — усмехнулся Извеков, посмотрев на Романа нежданно спокойно и даже будто сострадательно — своими странными, печальными глазами, казавшимися подведенными, как у Петрушки в балагане.

Тонкокожий, издерганный, он, видно, вспыхивал как порох и так же быстро остывал, но говорил не умолкая:

— Увы, в твоих словах есть доля истины. Поглядишь на какого-нибудь биржевого торговца или сына заводчика — почему не на фронте? А половина мужиков в окопах, отчего и в полях недород. Спекулянты скупают весь хлеб и непрестанно подымают цены. В тылу совершенный бардак: интенданты воруют, промышленники поставляют гниль и рвань. Да, есть законы экономики, и они сейчас действуют против России, но ты не понимаешь главного, ты путаешь вершки и корешки. Ты решил: если твой государь подвергает тебя нескончаемым тяготам, ничего не давая взамен — мяса, хлеба, сапог, — тогда и ты не должен своему монарху ничего. Да и не ты, а миллионы так решили — что они никому ничего не должны. У них теперь главное — права человека. Свобода! Свобода от чести, от долга, от совести. Родную землю от германца боронить? Идите к черту, я свободен, мой первый долг есть самосохранение. Все, что естественно, не безобразно, и пусть интендант ворует сукно, и пусть рабочие нарочно портят пушку и винтовку, и пусть солдаты обнимаются с германцами, и да святится имя человека! Все только и делают, что требуют, требуют, требуют, — и каждый признает за человека исключительно себя: «мне, мне», «я хочу». И чем это кончится, а? Повальным братанием, свальным грехом? Германская нация, у которой порядок в крови, спихнет Россию в выгребную яму?..

Извеков еще долго говорил, и Роман соглашался со многим, находя в его длинных речах подтверждение собственных мыслей, своего недоверия к той большой правде, которая была в воззваниях социалистов, — слишком, что ли, хорошая для человека и потому недосягаемая, сказочная, такой переворот всей жизни обещавшая, что, кажется, и сбыться не могла, как ни были вольны в своей судьбе и даже в перемене места люди, прикованные к своему жилью и плугу неизбывной нуждой.

Он слушал с жадностью, довольный, что Извеков говорит с ним как с равным, как образованный с таким же образованным, и что он, Леденев, понимает его. При этом было ясно, что Извеков говорит скорее сам с собою, что он и вправду, видно, малость повредился головой — не то от мучения плена, не то от контузии, — а может, ему просто нужен был слушатель и никого, кроме Романа, не нашлось.

Когда Извеков выдохся и замолчал, Роман, предупредительно покашляв, спросил о насущном:

— Вы, ваше благородие, не знаете ли, где мы?

— Мы, братец, на Дунае, в