— Ну и что из того? Я вот видел у наших медведя. Символизирует освобожденный пролетариат — будто Троцкий придумал. Если белые, бога того или зверя завидев, напускают в штаны, так и польза.
— Двоится Леденев, — повторил Студзинский непреклонно. — С умом-то его все понятно, но это ум военный — хирургический скальпель, а в каких он руках, что за умысел: исцелить революцию или зарезать? Ведь он, повторюсь, из крестьян. Быть может, ни одной хорошей книжки за всю жизнь не прочел — когда ему было читать? Шесть лет на войне, а до этого в лямке да в поле. Ну вот и понял революцию как дикую, ничем не ограниченную волю: «я силен, а значит, мне все можно». Несет бакунинскую ересь: раздайте, мол, крестьянам землю, и они на ней сами как-нибудь все устроят, без большевистской диктатуры, без ревкомов. С одной стороны, у него железный диктат, жестокость ко всем непослушным, то есть непокорным ему лично, а с другой стороны — христианская, а вернее, поповская благостность, которой его напичкали в детстве. Ну жалко ему донских кулаков — у них ведь тоже жены, тоже детки. Слюнтяйство, выдаваемое перед самим собой за милосердие. И это в лучшем случае. А в худшем — нелюбовь к Советской власти, которая в его глазах всем крестьянам чужая… — Студзинский закашлялся и замолчал, вставляя в черепаховый мундштук очередную папиросу.
— А Ленин говорит на этот счет, — сказал Сергей, — «думай как хочешь и о чем хочешь, и только если выступишь с оружием, тогда тебе не поздоровится».
— Так вы нам, выходит, подождать предлагаете, пока он проявит себя? Спасибо, годили уже. С Сорокиным, с Григорьевым. Нам нужно понять его — кто он. Наш верный боец или военный честолюбец, а может, анархист махновского толка. Нам надо его не разоблачить — возможно, и разоблачать-то нечего, — а именно понять. Возможно, он и сам себя пока не понимает. Вот и надо залезть к нему в душу.
— И что же я могу? — не вытерпел Сергей.
— То же самое, что и с Агорским. Не вызывая подозрений, слушать, наблюдать. Пошлем вас к Леденеву военным комиссаром корпуса.
— Да какой из меня комиссар? — рассмеялся Сергей, ощущая, как его подняла и уже понесла на невиданный Дон абсолютная сила. — Ну эскадронным, полковым — еще куда ни шло.
— А может, нам и надо, чтоб вас подняли на смех — сосунка, молоко на губах… Вы поймите одно: он комиссаров вообще не признает. Не видит. Ему совершенно без разницы, кого к нему пришлют. Кого ни посылали — всякого уничтожал. Морально, но есть подозрения, что кое-кого и физически.
Сергей совсем похолодел.
— Мы бы послали человека опытного, испытанного, старого большевика, хитреца, дипломата, но, знаете ли, трудно совместить в одном человеке все требования. Чтоб не имел такого вида, что приехал ломать об колено, чтобы сам не ломался и чтоб при этом обладал… ну, дедуктивными способностями, что ли. Еще одно необходимое условие — чтоб он был Леденеву под стать. Ну как боец, как конный воин. А вы как раз кавалерист, по крайней мере обучались…
Сергей почувствовал тот страх, какой испытал на врачебной комиссии курсов, взмолившись бог знает к кому, чтобы его признали годным.
— На первое время, я думаю, этого будет достаточно, — усмехнулся Студзинский. — Есть у нас один ротмистр, горец. Так сказать, чемпион царской армии по фехтованию. Поднатаскает вас немного. Вы, Северин, коль согласитесь, поедете не просто в боевую часть, а как Марко Поло к монголам в орду. В своеобычную и, прямо скажем, полузвериную среду, где сильный уважает только сильного. Покажете себя — и Леденев признает вас за человека. Вот, скажем, прежний комиссар — надежный большевик, но вот интеллигент, и все тут. Буквально кожей ощущал свою ущербность рядом с этими центаврами. А тут болезнь еще, чахотка… Ну, что скажете?
— Не понимаю. Подозрений ваших. Ведь сами сказали, что он-то и есть сама наша Красная армия. Историю ее писал с самой первой страницы.
— Так ведь история-то наша еще пишется. И сразу набело, с помарками да кровью человеческой. Не надо бы печальных глав. Согласитесь помочь — получите все нужные материалы. Еще раз повторяю: никто не ставит целью уничтожить его. Это было бы глупостью и прямым преступлением. У нас сложилось мнение, что он обижен. Вы, наверное, знаете, что полгода назад он был ранен, и корпус его отдали Буденному. И вот у Буденного целая армия, а Леденев отстал, застрял в комкорах — это он-то, который был первым всегда и во всем. Вы что же, не верите в такое мелочное себялюбие? Но знаете, я не советую вам навязывать чужой душе свои представленья о ней. Может плохо закончиться — разобьете свои идеалы. Вы этого человека ни разу не видели. Он может оказаться много лучше, а может — много хуже, страшнее, чем вы о нем думаете… Ну так что, вы согласны?
— Согласен, — ответил кто-то изнутри Сергея, но в то же время находящийся как будто вне его и выше…
Он задремал под полстью на подводе средь завывающего мрака и неистового крутева метели — и вот пробудился: вокруг по-прежнему была слепая мгла, но ему объявили: приехали, и он различил в этой мгле притрушенные снегом соломенные крыши куреней. «Привольный, тарщкомиссар». Название хутора показалось издевкой — он был придавлен темным небом, полонен, запружен колготящимся скопищем лошадей и подвод, верховых, пеших красноармейцев, едва ли не дерущихся за хаты и сараи. Раскрытые хаты, когда-то, должно быть, нарядно беленные, угрюмо темнели нагими, сырыми стенами, плетни были повалены, воротца полусорваны с петель. Красноармейцы обдирали соломенные крыши, несли коням охапки этой жалкой, отсырелой соломы, волочили чувалы, корыта с овсом, какие-то бочки, тулупы…
«Ведь грабят», — как-то вяло, обреченно возмутился Сергей…
В глаза ему кинулось множество верховых лошадей — неужели настигли? неужели вот эти и есть леденевцы?.. Он будто бы и вправду ждал увидеть каких-то иных, небывалых бойцов — не то чтоб исполинов, но все-таки особенных людей, но на каждом дворе пресмыкались такие же, согбенные под ветром, обмороженные, серебряно-седые с ног до головы скитальцы; запорошенные, как будто полустертые пургой, безликие и безымянные, они казались призраками; казалось, чуть сильней порыв — и их сотрет вовсе, оторвет от плетней, от коней, от хлопающих на ветру брезентов и полстей, подымет, унесет, затянет в завывающую пустоту, против которой человек, и жизнь его, и вера не могут и не значат ничего.
— Вот и наши, Сергей Серафимыч, — подтвердил оживившийся Болдырев. — Вторая