В детстве я называл маму все время на «вы», даже дома.

– Мама, разрешите мне пойти во двор, отпустите меня с друзьями.

Простая, обычная женщина, она тянула все лямки, которые ложились на ее плечи по жизни.

Отец был деловитым и бойким. Это он решил уехать на заработки в Сибирь, а она покорно это приняла. Взяла двух годовалых детей и поехала за ним в Нижневартовск.

Городок нефтяников тогда только начинал строиться, и первым нашим жильем был строительный вагончик. Отец все время менял работу, а она тащила на себе домашние заботы, параллельно устроившись в строительную контору следить за «техникой безопасности». В советское время работать должны были все – и муж и жена.

Со стороны казалось – отец был главным. Но глядя изнутри, своим детским чутьем я понимал, что главная – она.

Когда отец заработал на машину, он решил, что хватит уже Сибири, и мы поехали назад на большую землю. Он потратил на «Жигули» почти все, что заработал, но все равно решил: хватит. И мы вернулись в Горловку.

Там у нас была трехкомнатная квартира на пятом этаже обычной пятиэтажки, которую отцу, молодому выпускнику института, дали сразу, как только родились мы с сестрой. Такие же дома стояли и вокруг. Строительство «хрущевок» было тогда в самом разгаре. Вчерашние жители деревень переселялись в отдельные квартиры из тесных рабочих общежитий и коммуналок. Горячая вода, отдельный туалет уже считались обязательным уровнем комфорта для советского человека.

Изредка приезжая к родственникам в деревню, я видел старые деревянные дома с туалетом на улице, где воду носили из колодца на коромысле. Нам нравилось греться у деревенской печи, но это было уже как игра в старину.

Деревня – вчерашний день, сегодня люди должны жить в городе. Любая городская отдельная квартира воспринималась как ступень наверх. Там многого еще не хватало, но прогресс шел и чувствовался во всем. К концу 70-х у всех в квартирах было по холодильнику, это считалось нормой.

А вот с телевизорами были еще проблемы. Всеобщая телефикация проходила в течение 70-х и постепенно решился и этот вопрос. В нашем доме черно-белый телевизор был у всех, а цветной – только у соседей с первого этажа, мы ходили к ним смотреть фигурное катание. У нас цветного телевизора так и не появилось, да и черно-белый все время ломался. Шла какая-то рябь, помехи, часто нужно было придерживать сзади отходившие лампы, чтобы наладить картинку.

Перед телевизором посреди комнаты в зале стояли два кресла, а между ними торшер.

Каждый вечер после работы отец усаживался в кресло и раскладывал у ног пришедшие за день газеты. Он выписывал тогда «Правду», «Известия», «Комсомолку» и местную «Кочегарку». Отец зачитывал их до дыр, периодически что-то комментируя или обсуждая с мамой и нами, детьми. А после прочтения газет начинался его длинный монолог о рабочих делах на его участке, сложностях и заботах.

Он работал на стройке, был человеком неуживчивым и все время с кем-то ругался. Все эти производственные проблемы он сильно переживал и вечерами выражал нам свое недовольство то одним начальником, то другим. Мама и мы с сестрой дружно кивали, успокаивали его, поддерживая в его бесчисленных рабочих конфликтах.

Так проходили вечера. Папа изливал свою душу, а мама его утешала, занималась домашними делами, готовкой, уборкой.

Она успевала везде и терпеливо тянула все.

В отличие от отца, у нее на работе к этому времени все было хорошо. Она устроилась сначала инженером, а потом постепенно доросла до главного инженера по технике безопасности на местной трикотажной фабрике. И считалась там начальницей.

У нее был даже свой кабинет.

От обращения к родной маме на «вы» я отучился не сразу. Это удивляло многих друзей и постепенно, как и все, я перешел с мамой на «ты». Но внутри так и осталось.

Самая главная – это мама!

Я не учил украинский в школе.

Тогда на Донбассе было правило, что все, кто попадали в школу с третьего класса, освобождались от изучения украинского языка и литературы.

Когда мы вернулись в Горловку, я как раз пошел в третий класс и потому был освобожден от «украинского». Но чтобы я не шатался без дела, учительница требовала, чтобы я сидел в классе и слушал ее уроки. Я не получал оценок (мне не давали задания), но находиться в классе был обязан и потому постепенно украинский язык, естественно, выучил.

К концу восьмого класса я уже свободно понимал по-украински и мог на нем говорить. Писал по-украински, конечно, плохо, но не хуже многих других.

Часто наша учительница во время диктантов просила, чтобы их писал и я, а потом многозначительно тыкала моей тетрадкой в лицо какому-нибудь двоечнику: «Вот, смотри, даже Васильев и то сделал меньше ошибок!»

А еще мне нравилось учить наизусть украинские стихи, особенно Шевченко, это очень оттачивало память. Любимым был, конечно, «Реве та стогне Дніпр широкий…».

Вообще украинский язык был для меня очень забавным, все время казалось, что его основная задача – зачем-то заменить в русских словах некоторые гласные на «i» с точкой. А основная цель обучения – угадывать, куда же поставить эту «i», вместо простого русского «и» или

русского «о»?

Но были, конечно, и сложные моменты, когда нужно было догадаться: куда же вставить «ï» с двумя точками?

Этому искусству я так и не научился.

Вообще, украинского языка в Горловке, и на Украине в целом, было тогда довольно много. В основном это определялось тем, что вся Украина смотрела два телеканала.

Первый, самый главный, – общесоюзный канал, он был, естественно, на русском. А второй – украинский канал, вещал на мове.

Все смотрели оба эти телеканала и непрерывно между ними переключались в поисках того или иного фильма или интересной передачи. И естественно, в результате этого постоянного переключения ты постепенно переставал замечать различия между двумя языками и уже абсолютно свободно мог слушать