Смех начинает стихать. Мы тихо постанываем, израсходовав силы.
– С тех пор как Нотина бабуля нас инструктировала, наука вперёд ушла недалеко, – говорит Дьяк.
– Кто-нибудь его понял, олл? – спрашивает Иван.
– Получаса ещё нет, как наука считала, что колония Щ-11 натурализуется и становится дееспособной в течение среднего часа. Критическое время – от сороковой до семидесятой минуты, – говорит Дьяк веско.
– А, – говорю я. – Кто не понял: это он выполняет свой врачебный долг. Поддерживает нас перед смертью. Утри мне лоб салфетой, Дьяк.
– Я хочу замуж за тебя, Дьяк, – говорит Нота. – Я молода, я рожу тебе сколько скажешь маленьких космачей. У нас будет отдельный сортир в нашем маленьком личнике. Мы будем счастливы.
– Шлюха, – говорим мы с Голей Астрицким одновременно.
– Хамьё и земляне, – замечает Иван Купышта. – Всегда подозревал, что Байно и Астрицкий – самые обычные хамы. Как поздно я убедился в этом! Нотка, не слушай их, я тоже возьму тебя замуж, даже если дохтур согласится. Он будет меня лечить, ты будешь меня любить…
Мы не можем остановить сей-весь флейм. И это нормально. Я испытываю ужас, я боюсь так, как боятся только в рассказах и повестях или в кино, я прилагаю все усилия, какие только могу выработать, чтобы не начать молча рваться из фиксаторов. Думаю, я не одинок. Нам даже рекомендовали болтать. Очень страшно. Мы отлично знаем статистику выживания членов «похоронной». Один из нас наверняка, – а возможно и двое, – доживают по-настоящему последние минуты. Точно рассчитать дозу невозможно. Предсказать поведение Щ-11 в последней фазе существования её – невозможно. Статистика выживаемости на финише – один запятая три десятых трупа к пяти. Поэтому каждый из нас способен профессионально заменить каждого. Поэтому нас нечётное число. Поэтому нас всего пятеро, никто не хочет оказаться шестым.
– Самое время сейчас включиться интеркому, – говорит Дьяк. – Самое время нашим врачам-убийцам проявиться и сказать что-нибудь утешительное добрыми мудрыми голосами.
– Спасите, спасите, – говорю я, стараясь, чтобы звучало высоко и с горечью. – Я умираю. О, увы мне. Мне так горько.
– Начитан, сволочь, – замечает Голя Астрицкий. – Изложено, космачи, а?
– А у меня в глазах темнеет, – говорит Нота.
– А у меня тоже…
– А у меня во рту сухо и гадко.
– Щ-11 включила канализацию, – говорит Иван.
– Тьфу! – отвечаем хором.
– А у меня АСИУ отошёл, – через паузу сообщает Голя Астрицкий. – Я подтекаю… – Но мы уже не смеёмся. Мы уже иссякли. Мы уже прощаемся. Полчаса уже прошло, скоро мы умрём.
Я внимательно к себе прислушиваюсь. Но пока ничего необычного мой организм мне не сообщает. Есть давящая боль в локте, на который заведена системная насадка, головной фиксатор немного натёр лоб и виски. Что ещё?.. определимся по времени. Прошло больше получаса. Сколько точно? А-а, вот оно. Как и сказано в анамнезе, ровно так: я уже не могу точно определиться по времени. Это явный уже сбой, нештат. Вот тут-то я и успокаиваюсь. Баклушами бить поздно; мельница проехала.
– Группа, отчёт! – говорит вдруг Дьяк.
– Пилот, – откликаюсь я автоматически. Нет… пока работаю. И с приличной скоростью, – отмечаю не вслух.
– Соператор, – говорит Нота.
– ЭТО первый, – говорит Голя Астрицкий.
– ЭТО второй, – говорит Иван.
– Врач, – заключает Дьяк. – Ну надо же, все как на подбор. Сильные люди. Смелые люди. Может, вызвать подмогу, пусть ещё ядку вольют?
– Проще трубкой какой-нибудь по голове дать. И надёжней, – говорит Голя Астрицкий.
Хихик дуэтом Нота – Дьяк, но натужно-искусственный, по инерции, и – хором замолкаем.
– Знаете, что меня больше всего раздражает? – спрашивает через какое-то (неопределимое) время Голя Астрицкий.
– Кого что, – откликается Нота. – Вряд ли одно – всех. Но неважно. Ты продолжай, а то я чуть не заснула.
– Нам же ещё больше месяца тут торчать до старта! А могли бы жить да жить. Кроме того – проводы. Банкет. «Прощание славянки». Ручьём скупые слёзы.
– А ты прав, Голя. Я, например, никогда раньше живого землянина не видела, – говорит Нота. – Посмотреть бы. Пообщаться.
– А зачем тебе? – как можно более пренебрежительно спрашиваю я. – Для греховной коллекции?
– Ты привязался же ко мне с моими грехами, Марк!..
– Я видел землян в кино, – объявляет Голя Астрицкий. – Я не верю кино. Я подозреваю, что у них по две головки и кисточки на ушах. И вижу, что Нотина наша тоже так думает. Ты должен её понять, Марк. Младые женщины любопытны.
– У кого кисточки? – переспрашивает Иван, а Нота одновременно переспрашивает:
– А что за кисточки?
– А что за головки, тебе известно? – ядовито говорит Дьяк.
– У землян же, – отвечает Ивану Голя Астрицкий. А Ноте отвечает: – Зелёные такие. На ушах.
– Что значит слово «кисточка», умник?
– Да, блин-малина-водолаз, из волос кисточки. Как у белок.
– Сейчас она спросит, что значит слово «белок», – говорю я.
– «Белка», – говорит Нота. – Я знаю, что такое белка. Это такая кошка. А где у них кисточки, Астрицкий?
– Всё, хватит, я первый группы, – говорю я. – Дайте помереть спокойно. Врач, контроль. Флаг, космачи.
Я повторюсь: мы знаем, что, если что-то пойдёт не так и нам предстоит оживать без посторонней помощи, один из нас, одно из трёх, что выхватит злое шесть. Весьма возможно – с кем-то парно.
Мы – «похоронная команда», «квинта бозе», «катафалки», «субботники», «жилы безопасности» (эй кей эй «жиба»); официально – «группа постфинишной аварийной реанимации» звездолёта «титан-Сердечник-16» колониальной экспедиции Дистанция XIII (Преторнианская Касабланка – ЕН-5355). С минуты на минуту колония Щ-11 натурализуется и мгновенно убьёт нас. Нас поместят в спецкамере «Сердечника», зальют аргоном, титан займёт позицию в фокусе старт-поля Порта Касабланка, и его стартуют. Высокий надриман, пунктир. Истечение инерции. Нисхождение в риман. Осуществление. Финиш. Если «Сердечник» встретят на финише – хорошо. (Должны встретить, нас там ждут.) Наверняка всех нас оживят – под контролем врачей, скорее всего, всех, – делов-то: Щ-11 отсадить фильтрами, да крови подлить, да током стрельнуть. Если же «Сердечник» никто не встретит, то через четыреста семь суток одиннадцать часов восемнадцать тире двадцать одну минуту среднего времени Щ-11 погибнет самостоятельно. И четверо, но может быть и только трое, – оживут.
Сколько прошло времени? У меня не стучат зубы. Вообще-то врачи отступили от инструкции. Челюсти и язык у нас должны быть мягко фиксированы, но тогда бы мы не могли разговаривать, и капы нам вставят позже. Так проявляется гуманность у нас в Космосе. Я спокоен. Я ещё могу разговаривать? «Бельмес!» – говорю я шёпотом на пробу. Нет, говорю. И вообще, довольно даже осознанно функционирую. «Группа, отчёт!» – слышу