— Но ты же не носишь маску? — заметила Бару, уставившись на Фарьера — вдруг у него за ушами завязочки, спрятанные в волосах?
Ее слова и взгляд рассмешили купца. Проявления остроты ума он любил не меньше, чем Пиньон и Солит. Но, подобно покойному Сальму, Кердин находил удовольствие и в нахальной прямоте Бару, в ее готовности подойти и спросить или взять.
— Маски надевают, приступая к служебным обязанностям. Солдат надевает маску, заступая на пост, а математик — защищая доказательство своей теории. Члены Парламента носят маски, поскольку являются сосудами воли Республики. И Император всегда восседает в маске на Безликом Троне.
Уклонение от ответа. Неприемлемо.
— А когда ты носишь маску? — не сдавалась Бару. — В чем состоит твоя служба?
— На Тараноке царит жуткая жара, поэтому носить маску — сущее мучение. Но я здесь торгую шерстью и иногда принимаю участие в благотворительной деятельности.
Кердин погладил Бару по голове, остриженной ежиком. Накопленный жир округлил купеческие щеки и образовал складку второго подбородка под челюстью Кердина.
Удивительно, но, думая о толстяках, Бару всегда представляла себе не Кердина, а веселых ириадских стариков–сказочников. Они–то наслаждались почтенным возрастом и лучились довольством, а Кердин Фарьер выглядел совсем иначе! Он носил свой вес, точно припасы, предусмотрительно отложенные на черный день.
— А что, если ты получить право носить маску? — в свою очередь, осведомился купец. — Чем бы тебе хотелось заняться?
Сколько Бару себя помнила, ей вообще не хотелось ничего особенного — только читать книги и смотреть на звезды — до того самого дня, пока в гавань Ириада не вошел фрегат под алыми парусами.
И она никогда не стремилась к невозможному, пока страшная доктрина и семейная трагедия не отняли у нее отца Сальма.
Возможно, смерть отцов удастся запретить законом.
И тогда доктрину удастся переписать.
— Я хочу стать сильной, — заявила она. — И обладать властью.
Кердин Фарьер нежно взглянул на Бару сверху вниз.
— Тогда нужно усердно учиться, готовясь к экзамену, — сказал он. — Очень усердно, Бару.
* * *
До экзамена на государственный чин оставалось восемь лет. Бару трудилась до седьмого пота.
«Фалькрест, — мысленно твердила она по ночам. — Эмпиризм. Инкрастицизм. Фалькрестские академии, Парламент, Метадемос, Министерство Грядущего и все их секреты. Если я смогу попасть в Фалькрест, то я справлюсь и со всем остальным».
Как много можно узнать в дальних землях, у самой оси, вокруг которой вращаются Империя Масок и прочий мир! О таких тайнах ее мать и не мечтала!
Но несчастья продолжились и после гибели Сальма.
Весь Тараноке за стенами имперской школы охватило моровое поветрие. Объявленный карантин накрепко запер ворота учебного заведения. Ученики–тараноки, не получая вестей от родных, терпеливо ждали новостей. Они не боялись мора благодаря «прививкам» (еще одному изобретению Маскарада — заблаговременному заражению легкой формой болезни при помощи тампона или иглы). Но ни к концу торгового сезона, ни в сменившем его сезоне штормов карантин так и не был снят.
Порой в школу просачивались слухи об умерших, и тогда Бару не давал спать плач учеников.
«Слухам нельзя верить», — говорила себе Бару.
Тем не менее они часто оказывались правдой.
Одинокими ночами в дортуаре, среди всхлипываний и слез, Бару с холодным раздражением думала: «Вы–то хотя бы знаете…» Лучше уж увидеть тело родного тебе человека и узнать, как ушел любимый родич. Все лучше, чем отец, который пропал в ночи, как детская игрушка или суденышко с перетершимися швартовами.
Затем масштаб смерти снаружи стал ясен — пирамиды трупов, горящие на черных камнях, мокнущие язвы и вонь щелока в карантинных загонах…
Но и тогда Бару не плакала, хоть ей отчаянно хотелось.
Во время очередного визита Кердина Фарьера она в ярости приперла его к стене.
— Отчего так? Что это значит?
И когда лицо купца приняло благодушное выражение, предназначенное для уговоров и увещеваний, Бару заорала. Она кричала словно в пустоту: она не хотела слышать никаких лживых утешений.
— Вы принесли с собой заразу!
Глаза Фарьера расширились, тесня тяжелые бастионы надбровных дуг вверх, а изобилие пухлых щек вниз. В его взгляде мелькнул отблеск абсолютной власти — управляющего механизма, создавшего самого себя из трудов многих миллионов рук. Безжалостного не от жестокости, не от ненависти, но оттого, что он слишком велик и постоянно занят собственной судьбой. Ему просто незачем обращать внимание на крохотные трагедии, незначительные издержки своего роста!
Бару увидела все это не только в щелках глаз Кердина и в его равнодушии к беде островитян, но и в его речах и делах, которые вдруг вспомнились и стали ей понятны.
Конечно, Фарьер намеренно позволил ей увидеть истинное положение дел — то было одновременно предостережением и обещанием.
— Идет приливная волна, — произнес он. — Огромный океан достиг мелкого пруда. Грядут возмущения, смятение и разрушения. Такое случается всякий раз, когда малое присоединяется к великому. Но…
Позже Бару часто будет вспоминать этот момент, чувство, возникшее, когда вместо лжи ей преподнесли некую истину, взрослую и могущественную.
— Но, когда слияние завершится, у тебя будет не пруд, а целое море, чтобы плавать в нем, — закончил он.
Маскарадские учителя и матросы приходили в школу и покидали ее совершенно свободно. Болезнь не брала их. Прибытие второго маскарадского фрегата Бару вычислила моментально — когда по коридорам принялись бродить толпы незнакомых ей людей. Среди них Бару заметила и долговязую чернокожую девушку в звании мичмана — от силы двумя годами старше Бару, но уже имевшую право носить саблю. Бару еще говорила на афалоне с сильным акцентом и постеснялась поздороваться и спросить, как ориатийской девчонке удалось стать офицером военно–морского флота Маскарада, да еще вскоре после того, как две могучие державы сошлись в великой Войне Армад.
А соученики начали исчезать из школы: их отправляли на остров в семьи, страдающие от мора.
— За негигиеничное поведение, — объясняли учителя.
— Социальная патология… — шептались в классе. — Их застали за игрой в отцов…
Наступил период созревания. Учителя зорко наблюдали за учениками, ожидая проявлений негигиеничного поведения. Теперь Бару осознала, отчего Кердин Фарьер советовал, с кем ей можно, а с кем и вовсе не стоит дружить: некоторые помогали учителям в слежке.
Бару исполнилось тринадцать. Ее троюродная сестра Лао была на два года старше Бару. Однажды Лао прибежала к Бару, горько заламывая руки.
Они обе спряталась за пологом, который отгораживал постель Бару от остальных кроватей, — какое–никакое,