Жизнь лондонского общества мало мне знакома, и я могу повторить лишь с чужих слов, что Александр Эшворт был принят в нем. Можно ли это общество назвать великосветским, не знаю, но по тому, что мне известно, круги, в которые он стал вхож, отличались великолепием, свойственным привычной жизни аристократии, если не высоте ее положения и пышности титулов.
Здесь, по-видимому, мистер Эшворт был светозарной планетой, по орбите которой вращалось немалое число спутников. Достоинства и способности молодого человека были разнообразны, а некоторые просто ослепительны или, вернее сказать, производили такое впечатление. Однако с подобными достоинствами весьма часто бывают связаны преступные наклонности. Пиши я роман, я бы не воздержался от подобных умозаключений. Я бы избрал на роль негодяя нового сэра Харгрива Поллексфена,[2] а героем сделал бы своего собственного сэра Чарльза Грандисона, и первого наделил бы отрицательными свойствами и плачевной судьбой, а второго одарил бы всевозможными совершенствами и такими добродетелями, перед которыми невозможно устоять. Однако ныне я повествую о событиях, имевших место в действительности, и, будучи точным хроникером, должен обо всем рассказывать так, как об этом поведали мне.
По словам авторитетных судей, мистер Эшворт был превосходным музыкантом. Казалось, он изучал искусство музыки с пылом восторженного итальянца и обожал ее как мечтательный немец. Часто, будучи в обществе, он демонстрировал свой замечательный талант, причем самым необычным образом. Мне живописали, как, сидя в окружении женщин, он внезапно вставал и безмолвно устремлялся к фортепиано. Присутствующие изумленно наблюдали в такие моменты, как странно менялось выражение его лица. Когда он садился за инструмент, подняв ясные голубые глаза, казалось, что на него нисходило вдохновение. Конечно, при таком неожиданном поступке все замолкали, и тишину нарушали только полнозвучные аккорды, извлекаемые его пальцами из клавиш. Я ничего не знаю о музыке, буквально ничего, и не могу позволить себе употреблять технические термины из опасения совершить какую-нибудь грубую ошибку. Я недостаточно знаком даже с именами музыкантов и композиторов, однако, наверное, не ошибусь, сказав, что это Вебер, не однажды встречавшийся с Эшвортом на вечерах и слышавший его игру, восторгался его исполнением. Я привожу сей факт в доказательство совершенства его игры, которой сам бы не мог воздать должное.
Когда мистер Эшворт играл, дамы начинали постепенно окружать его, и говорят, что, по мере того как число слушательниц увеличивалось и ряды шелковых платьев все теснее смыкались вокруг музыканта, энергия, или, вернее сказать, безумство его игры, возрастало в той же пропорции. Иногда, как мне рассказывали, он оборачивался и при виде прекрасных лиц, развевающихся страусовых перьев, локонов и взглядов, неотрывно на него устремленных, приходил в сильное возбуждение и в экстазе склонялся над фортепиано, извлекая из него такие звуки, которые не скоро мог позабыть даже самый невосприимчивый слух. Разумеется, люди по-разному высказывались об этих его концертах. Некоторые считали их симптомом безумия, другие — проявлением гениальности. Сам он не слишком заботился о том, какое мнение возобладает в обществе. Он поддавался своему порыву, возможно, не сознавая, что его все возрастающее, все более эксцентричное и экстравагантное исполнение иногда скорее ужасает, нежели завораживает. Безумное выражение глаз, искаженные черты лица могли и в самом деле показаться ужасающими или нелепыми у других людей, но никакие судороги и гримасы не могли обезобразить прекрасное лицо Эшворта: его открытый гладкий лоб и греческий профиль. Присутствие дам не всегда удерживало его от странных, каких-то обезьяньих ухваток, и мне рассказывали, что в наиболее инфернальном духе он выступал как раз перед той самой девушкой, на которой впоследствии женился.
Ее звали мисс Уортон. Она происходила из Йоркшира, была кроткой, приятной молодой особой, и, казалось, ее естество должно содрогаться в ужасе перед всем необузданным и необычным. И, однако, Александр Эшворт посчитал однажды, что именно так, необузданно и странно, можно вести себя в ее присутствии. Причиной сего фантастического действа была ссора, которую он затеял с мистером Артуром Макшейном, глуповатым, но добросердечным молодым ирландцем.
Несмотря на все слухи об Эшворте, и хорошие и дурные, он верно следовал за ним по пути и к славе, и к поношению. А действо состояло в том, что Эшворт набросился на мистера Макшейна с яростной бранью и оскорблениями, сопровождаемыми совершенно недопустимыми дикими прыжками и ужимками. Пара длиннейших в Англии ног выделывала такие трюки, что сделали бы честь дикому обитателю гор, но были совершенно неподобающи и просто неприличны для сына джентльмена. Мисс Уортон и еще одна молодая леди, остолбенев на месте, удивленно и с беспокойством наблюдали за этими антраша. Когда Эшворт окончил свои гимнастические упражнения, он повернулся к дамам с видом истинного достоинства, совершенно таким же, что играло на лице сэра Чарльза при виде мисс Байрон,[3] и мне кажется, что существует какая-то аналогия между подобными выходками и тем безумным фарсом, в который он превращал религию и который спустя многие годы разыгрывал в Йоркшире.
Бурная лондонская жизнь Эшворта достигла высшей точки накала, когда смерть отца заставила его вернуться в Хэмпшир. Природные узы были уже подорваны, и, опасаюсь, никакие естественные чувства этой вечной разлукой затронуты не были. Сомнительно, чтобы хоть одна слеза упала на могилу жестокого и холодного человека, разве что ее пролила его вдова. Похоронив хозяина, все слуги были рады поскорее его забыть. Арендаторы и соседи, предав забвению старого землевладельца, с интересом воззрились на его молодого сына и наследника.
В первое же воскресенье после похорон он приехал в церковь вместе с матерью, и, когда вел ее по проходу к их скамье, его внешний вид, казалось, мог только укрепить надежды и ожидания, возможно, возникшие при виде Эшворта, но им не суждено было осуществиться. Он был в глубоком трауре, а черный цвет очень шел к светлым волосам и бледному лицу, выгодно подчеркивая стройность фигуры и высокий рост. Лицо Эшворта было серьезно, прекрасные черты не искажали ни гримаса, ни саркастическая усмешка. Напротив, они выражали глубокую, почти скорбную думу, а во взгляде читались смирение и преданность высшим помыслам. Многие тогда думали и говорили, что Эшворт, наверное, очень набожный человек, потому что никогда ранее им не приходилось наблюдать такого ангельского выражения лица, как у него, особенно во время проповеди и когда играл орган.
Однако и недельного знакомства с ним было достаточно, чтобы иллюзии рассеялись. Еще не успел остыть