Окутанный запахом лаванды, я засыпаю в её объятиях.
Резкий удар, крик. Резкий удар, крик. Удар, крик.
Я чувствую под челюстью мозолистую руку, и мою голову грубо тянут вверх. Тёмное, бородатое лицо с дикими глазами сверлит меня взглядом.
— Расположение! — кричит он в тысячный раз.
Я облизываю губы, делаю глубокий вдох и киваю.
— Они… они… — я делаю паузу и собираю во рту слюну. Бородатое лицо наклоняется ближе, чтобы расслышать мои произносимые шёпотом слова, и я отвожу голову назад, смотрю прямо в его глаза и плюю ему в лицо.
Слышны крики на фарси, меня освобождают от цепей, которыми я был прикован к потолку, и бросают на землю. И, прежде чем вытащить из здания обратно на солнце, бьют по рёбрам сапогами с металлическими носками.
Нет, нет, нет… только не туда! Не надо обратно в яму! Нет, нет, нет!
— Не возвращайте меня обратно! Нет! Пожалуйста, пожалуйста, не надо!
— Тсс…
Моё сердце колотится, и я не могу отдышаться. Хотя образы из моего сна исчезли, я чувствую пот по всему телу и вкус песка во рту. Ощущаю вокруг себя прикосновения рук, и на мгновение усиливаю на них свою хватку, вонзая пальцы в мягкую плоть.
— Убери их!
— Здесь никого нет, кроме меня, Эван. Всё в порядке. Ты в порядке.
Судорожно дышу, мои глаза горят, и сколько бы раз я ни сглатывал, во рту всё ещё чувствуется песок. Открываю глаза, обескураженный незнакомой обстановкой, — комната, которую я совсем не узнаю, кровать, которая совсем не кажется мне знакомой, и женщина, имя которой я не помню.
Быстро моргаю, пытаясь осмыслить то, что меня окружает. Я в своей новой кровати, в своей новой квартире — не в пустыне. Ко мне прижимается мягкое тело, и кончики пальцев трут верхнюю часть сухожилия на шее и затылок. Я вдыхаю роскошный аромат и снова погружаюсь в сон.
***
Утром я просыпаюсь один, но место рядом со мной всё ещё немного тёплое.
Я слышу, как кто-то передвигается по кухне, и чувствую запах кофе и бекона. Заставляю себя подняться с кровати и направляюсь, потирая глаза, в гостиную.
Алина на кухне, в моём халате, переворачивает блинчики. Её волосы стянуты в высокий конский хвост, ноги босые, но она, кажется, не возражает против холодного деревянного пола. Мой извращённый ум на миг вызывает в воображении образ того, как она выглядела бы, если бы была беременна, но я быстро отбрасываю эту нелепую мысль. Она тянется к столешнице и небрежно подносит чашку кофе к губам.
Вся эта сцена сюрреалистична.
Она замечает меня и её глаза распахиваются шире в то время, как тело мгновенно застывает. Она наблюдает за мной ровно четыре секунды прежде, чем её плечи расслабляются, и она ставит чашку обратно на стойку.
— Ты долго спал, — говорит она тихо. — Я подумала, ты будешь голоден.
— Да. — И это правда. Я голоден, и еда пахнет фантастически. Наливаю себе чашку кофе и молча наблюдаю, как она всё раскладывает на две тарелки.
Я готовлю для себя, и не так уж и плохо, но есть что-то в том, когда готовит женщина, — такая еда всегда кажется мне вкуснее. Может быть, это потому, что я прилагаю усилия только для того, чтобы эту еду съесть, а не приготовить. Так или иначе, всё очень вкусно и напоминает мне стряпню Леле. Сметаю всё с тарелки и возвращаюсь за добавкой.
Я завершаю завтрак раньше Алины, хотя у неё на тарелке намного меньше блинчиков. Наливаю себе ещё одну чашку кофе, сажусь за кухонную стойку и наблюдаю в окно за рекой. Поток транспорта в утренние часы довольно плотный, но пробка в этот адский час-пик, похоже, рассасывается. В воздухе кружат снежинки, но, коснувшись дороги, тут же тают.
Помимо негромкого позвякивания и бряцания посуды, пока Алина моет её в раковине, в квартире больше не слышны никакие звуки. Я не предлагаю помощь, меня вполне устраивает просто сидеть тут и позволять ей заниматься своими делами. В квартире тепло, несмотря на зимний пейзаж за большими, от пола до потолка, окнами, и уже долгое время я не чувствовал себя так спокойно. Наблюдать, как она возится на кухне, увлекательно, но я, должно быть, всё ещё чувствую последствия того, что последнее время не спал больше одного-двух часов кряду, и слишком слаб, чтобы дать волю своим низменным инстинктам. Вместо этого я начинаю думать.
Рефлексия совсем не типичное для меня занятие. Раньше я заставлял себя размышлять, посещая регулярные сеансы терапии с назначенным правительством военным психологом, но перестал играть в эту игру с тех пор, как покинул Чикаго. Мозгоправ был хорошим парнем, и я всегда знал, что он делал всё возможное, но меня в конечном итоге уже не исправить.
Это то, что я принял, может быть, даже научился с этим жить.
Пока пялюсь в окно, не думаю ни о чём конкретном. Вспоминаю другие зимы в Чикаго, пробки и место у изгиба реки, где я предпочитал всегда сбрасывать тела. Я пытаюсь подсчитать количество зарубок, которые мог бы поставить на стволе моего «Барретта», но быстро сдаюсь.
Откидываюсь на спинку стула за стойкой и разминаю шею. Обычно такое спокойствие приходит, когда я держу винтовку и сосредотачиваюсь на своей цели. Меня привлекает чувство полной уверенности и контроля — уверенности в том, что мой прицел точен и контроля над всей ситуацией, включая жизнь и смерть. Это приводит в восторг.
Я заканчиваю свою третью чашку кофе, когда Алина выходит из спальни, снова одетая в колготки и короткую юбку. Я смотрю на часы на плите и вижу, что уже почти одиннадцать утра.
— Уже поздно, — говорю я. — Мне, наверное, нужно отвезти тебя обратно.
Алина кивает, берёт сумку с кухонной стойки, а затем идёт к шкафу за курткой. Я хватаю свою, и мы оба направляемся к лифту, спускаемся в гараж и подходим к «камаро».
Когда она обходит автомобиль сзади, я замечаю, что её взгляд падает на наклейку, до сих пор красующуюся на бампере. У меня ещё не было возможности её снять. Алина поджимает губы, чтобы перестать улыбаться, и я свирепо смотрю на неё.
— Не говори ни единого грёбаного слова об этом.
Ей приходится зажать рот рукой, чтобы задушить смех, но она быстро сдерживает себя.
Я раздражённо фыркаю и сажусь в кресло водителя. Алина скользит рядом со мной и пристёгивается. Поездка до улицы, где я её подобрал, снова проходит в молчании.
Я не только привыкаю к этому, мне начинает это нравиться.
Остановившись у обочины, извлекаю из кармана бумажник. Отсчитываю несколько стодолларовых купюр и отдаю их ей. Она перелистывает банкноты, прежде чем разделить их на две стопки. Одну кладёт глубоко в кошелёк, а