В противоположность тусклому существованию крестьян, русские аристократы вели роскошный образ жизни. Обе эти группы почти не имели контактов и весьма смутно сознавали существование друг друга. Детям аристократов не разрешали играть с деревенскими детьми[13], и даже домашние слуги жили в своем собственном мире, удаляясь в свои комнатки после ужина и не появляясь до следующего утра, если их не требовали. Даже в 1900-е годы, когда страна быстро двигалась по пути реформ, многие представители высшего класса говорили о крестьянах: «Просто животные! Скоты! Их невозможно образовать»[14].

Образ жизни аристократов был очень похож на стиль жизни европейского высшего общества, в котором многие из них проводили немалое время. Санкт-Петербург был одним из самых многоязычных городов мира. Французский был принятым языком общества, и на английском тоже разговаривали бегло. Репетиторы из Франции или Англии учили детей дома с раннего возраста. Язык тоже разделял русское общество, потому что крестьяне говорили только по-русски, и это было преградой к изменению их социального положения: они не могли занимать важного места в обществе.

В то время как крестьяне летом тяжко трудились на своих полях, большинство аристократов покидали свои дома, чтобы жить в имениях или на море[15]. После революции 1917 года утрата этого изнеженного существования причинила аристократам наибольшие страдания. В противоположность полуразрушенным деревням, столица Санкт-Петербург была элегантна и современна. В 1890-х гг. англичанка, посетившая столицу, описывала Санкт-Петербург как «волшебную сказку со снегом, горящими фонарями, санями…». Построенный на болоте и «окруженный пустыней», Санкт-Петербург, как его описал Георг Брандес, имел «свой величественный стиль и наполовину европейское, наполовину варварское великолепие»[16].

Три-четыре ряда карет, везущие элегантных мужчин и женщин, выстраивались вдоль главной улицы города – Невского проспекта, а перед царским Зимним дворцом можно было видеть безобразный железный навес с огромным котлом – он давал возможность кучерам и слугам погреться во время холодных зимних месяцев.

Дворцы высшего класса, в противоположность одно-, двухкомнатным избам в деревне, были роскошны. Граф П. А. Граббе описывает квартиру своей семьи из тридцати комнат на втором этаже шестиэтажного особняка в стиле барокко как скромную: семьи большего достатка владели многочисленными дворцами и обширными поместьями. В тридцати комнатах семейства Граббе жило двадцать человек, и не менее одиннадцати из них были слугами[17]. Там были спальни, ванные, кабинеты, жилые комнаты, столовые, гостиные и зал для балов с огромным пианино и бронзовым канделябром. Если все это является описанием скромной квартиры на одном этаже, то можно вообразить себе роскошь и образ жизни богатых людей.

Хотя многие аристократы занимали влиятельные государственные и военные посты, интересы высшего общества сосредоточивались на развлечениях в не меньшей степени, чем на работе. Музыка и танцы были обычной частью детского образования. Зимой молодые офицеры брали светских барышень кататься на санях, и среди молодых была популярна несколько более смелая игра в прятки.

Благодаря долгой темной зиме ночная жизнь для высшего класса играла более важную роль, чем дневная. Во дворцах были залы для балов, и танцы стали своего рода тестом для русских на их положение в обществе. Альтернативная им форма развлечения – это «чайные вечера», они играли такую же роль в борьбе за популярность[18].

Натянутые отношения с женщинами-аристократками были свидетельством положения женщин в имперской России вообще, это был не только этикет «чайных вечеров». В то время было обычным принижать женский интеллект, даже в кругу семьи и друзей. Граббе вспоминал, как его дяди относились к его матери, своей сестре: «Когда дядя Саша и дядя Коля приходили к нам домой, они… дарили ей шоколад, интересовались ее здоровьем и делали комплименты то по тому, то по другому поводу, особенно относительно ее внешности. С серьезным разговором к ней, однако, обращались редко. К ней вообще относились как к ребенку… считая, что у нее нет своего собственного мнения»[19].

В отличие от крестьян, для которых религия оставалась важной среди многих лишений, аристократы к 1870-м гг. стали равнодушны к вопросам религии. При исполнении обрядов их смысл был потерян. Детям старательно преподавали Закон Божий вместе с другими предметами, однако не связывали его с реалиями повседневной жизни. Британский баптистский миссионер пастор Роберт Латимер после посещения Петербурга был расстроен недостатком нравственности, который он видел у высшего класса:

«Модная жизнь кажется непрестанным преследованием наслаждений и глупости. Театр, танцы, сексуальная интрига, праздники обжорства, пьяные пирушки – таковы были обычные черты повседневного круга жизни. Легкомысленные и суеверные, тщеславные в своих манерах и внешности, вопиюще безнравственные в огромном большинстве случаев… сожженные в своей совести, до которой невозможно достучаться, с бездушными сердцами без жалости к жертвам своих желаний, которым они потворствовали, и к жертвам своей яростной мстительности; без мысли о Боге вверху или о грядущем суде, который рассмотрит их злые дела; русское общество, как молодое, так и старое, было раскрашенное и позолоченное гниение, отвратительное внутри»[20].

Хотя Латимер описал скорее исключение, крайность, а не норму, эта характеристика хорошо показывает минимальную роль веры в поведении некоторых аристократов, которые считали себя христианами, независимо от своего образа жизни или религиозных привычек. Однако большинство аристократов, как и крестьян (в противоположность интеллигенции), считали своим долгом оставаться верными Русской православной церкви, независимо от своих взглядов или житейского выбора. Одна светская дама, москвичка, писала французу Анатолю Лерой Болье в конце 1880-х гг.: «Что касается религии, то я просто христианка, не привязанная ни к какой деноминации. Я скорее тяготею к протестантизму. Но как русская, я страстно православная»[21]. Другие письменные свидетельства этого времени показывают, что она была не одинока в своих убеждениях[22].

В то время как большинство населения казалось равнодушным, если не невежественным относительно социального неравенства людей и резкого разделения на бедных и богатых, лишь малая часть населения очень сильно это ощущала и боролась за социальную справедливость и равенство – народники. Народническое движение родилось после смерти царя Николая I в 1855 году и унизительного поражения России в Крымской войне (1854–1856 гг.), и оно становилось все влиятельнее в борьбе за свободу в 1860-х – начале 1870-х годов. К 1870-м годам настроение народников приняло почти религиозную окраску, когда члены данного движения стали посвящать свои жизни этой борьбе. Зимой 1873-74 гг. петербургская молодежь чувствовала призыв к миссии, и один участник позднее признавал, что это был «род чисто религиозного экстаза, где ни рассуждению, ни разуму не было места». Летом 1874 г. две с половиной тысячи молодых интеллигентов встали на путь, который стал известен как «хождение в народ».

Они стремились образовывать крестьян, вербовать их для «дела» и стряхнуть царский гнет. «С неустанным, героическим стремлением выше всяких похвал, не имея прецедента ни в какой другой стране, они оставляли родственников и друзей, подвергая себя холоду и голоду, ненависти и осмеянию, презрению и оскорблению, они храбро встречали аресты, болезни и смерть, не имея за все это никакого вознаграждения, кроме того, что давала им их совесть… Вера в свою историческую миссию и сознание своей духовной силы поддерживали их», – рассказывает Брандес[23].

Их историческая миссия, однако, провалилась, потому что крестьяне встречали их