– А почему он, собственно, Шестикрылый? – запоздало удивился Карлинский. – Вы не думали, что это производное от фамилии? Шестаков? Крылов? А может, его имя Серафим?
– Хрен его знает, такой тэг, – не отрываясь от смартфона, нехотя протянул бородатый.
– В смысле подпись? – подсказал Карлинский.
– Можно и так сказать.
– Ну, типа, кличка?
– Че пристал? – разозлился парень. – Может, кличка. Может, имя. Говорю же, тэг его Шестикрылый, а уж отчего он так подписывается – хрен поймешь.
Доктор Карлинский тонко усмехнулся и, почесав под синим поло окладистый живот, многозначительно заметил:
– В том-то и дело, что хрен поймешь. Да, интересно получается. Шестикрылый. И я подумал в порядке бреда. Просто припомнилось. В психиатрической больнице на улице Восьмого Марта лет десять назад был сторож, ветхий, как Мафусаил. Так он рассказывал всем подряд о выполненном маслом наброске – шестикрылом серафиме, которого когда-то Врубель написал. Вроде как если на обратной стороне шестикрылого серафима карандашом нарисовать своего врага и проговорить, что с ним должно случиться, то это обязательно произойдет.
– Старик из выздоровевших, что ли? – хмыкнул гурман в косухе.
– Ну да, – расплылся в улыбке Карлинский.
– Не до конца он вылечился, раз бред несет.
– В любом случае стоит наведаться в больничку и деда расспросить, может, припомнит Мафусаил кого из расписывавших стены постояльцев, – оживился до сего момента молчавший режиссер Эрнст Вельдш. – Глядишь, и выйдем на шестикрылого гада.
– Ну спасибо за коньяк и за беседу, поедем мы, – проводя рукой по густому ежику волос, поднялся с дивана Борис.
И, огибая разбросанные по кабинету кресла и диваны, на которых расположились артисты, устремился к дверям. Вместе с доктором откланялся и Виктор Цой, выскользнув за другом едва заметной тенью.
Москва, 1894 год
От Мамонтова вышли в темноте – в храме Живоначальной Троицы звонили ко всенощной.
– Ну, матушка, удивила! – издевательски пропел редактор Гурко, недовольно оглядывая племянницу. – Рехнулась ты, что ли? Куда тебя понесло?
Держа перед собой подарок Врубеля, Александра с досадой посмотрела на издателя газеты.
– А что такого? – огрызнулась она. – Я правду сказала, разве не так?
– Кому интересна правда? Мамонтов мильенами ворочает. Что пожелает, то и сделает. Захочет – заставит Врубеля кирпичи лепить, а захочет – скажет в колодец прыгнуть. А ты со своей правдой. Поехали, я отвезу тебя.
– Не хочу домой, там папа со своими лошадями. Каждый день играет на бегах, каждую ночь напивается. Надоело. Поеду к Володе.
– Ну что ж, к Володе так к Володе.
Сев в пролетку, они тронулись по Садовой-Спасской, направляясь к Красной площади. В антрацитовых лужах отражались тусклые фонари, слаженно цокали копыта лошадок. Услышанная в больнице новость о беременности так и распирала фельетонистку изнутри, и очень хотелось с кем-нибудь поделиться. Александра обернулась к редактору и позвала:
– Дядь Петь!
– Ну, что еще? – недовольно откликнулся Гурко, хмуро глянув на племянницу.
Всю дорогу он был погружен в свои мысли, и, похоже, ему было не до Сашиных откровений.
– Нет, ничего, – отмахнулась Саша, не отважившись открыться.
Свернули на узкую улочку и, подъехав к двухэтажному, с лепниной, дому, остановились у ограды.
– Как думаешь, Мамонтов не сильно на нас разгневался? – помогая Александре выбраться из экипажа, робко осведомился Гурко.
– Дядя Петя, бросьте трусить, – решительно проговорила девушка, заходя в распахиваемую дворником калитку.
– Ночи доброй, Александра Николавна. А барина дома нету, – сообщил привратник. – Изволили уехать.
– Куда, не говорил?
– Не говорил, да я сам слышал. Велели везти себя в «Славянский базар».
Александра развернулась и опрометью бросилась к готовой тронуться пролетке, в которой вальяжно развалился дядюшка.
– Дядя Петя! – на бегу кричала девушка. – Довезете до «Славянского базара»?
– Отчего ж не довезти? Садись, поехали, – согласился тот.
Трясясь на жестких шинах, она уже предвкушала, как расскажет любимому о новой жизни, что зародилась у нее под сердцем благодаря их любви. То-то Володя обрадуется! Много раз предлагал он пожениться, но Александра все время отшучивалась. Говорила, что формальности ни на что не влияют, что они и так как одно целое и брак лишь только все опошлит. Теперь, пожалуй, имеет смысл принять предложение. И похвастаться любимому шестикрылым серафимом Врубеля.
У «Славянского базара» фельетонистка выпрыгнула из экипажа и, пробежав мимо швейцара, устремилась в ресторан.
