так, как я. Я был неприятностью, своего рода котенком, на которого можно было плюнуть, подойди он поближе. Я никогда не винил своих братьев за то, что они делали. Я любил их, и их поведение по отношению ко мне было…нормальным. Я думал, что это нормально. Конечно, большая часть их негодования исходила от моего отца. У него не было ни малейших угрызений совести, говоря им о том, как мало он думает обо мне. Что способствовало тому, как они вели себя со мной. Моя мать, как и все хорошие матери, защищала меня от худшего. На самом деле, в течение первых семи или восьми лет моей жизни, я не знал, что что-то действительно не так. Но жестокость моих братьев становилась все хуже с годами. Они делали это с полной неприкосновенностью, так как отец не возражал. Во всяком случае, я думаю, что он хвалил их за это. Он думал, что это поможет мне вырасти крепким. Может быть это трудно представить, Лилли. Но я был маленьким и худым, когда рос. Физическая составляющая и сильный дух не пришли ко мне естественным образом.

Он смеется.

— Это то, чему я должен был научиться.

Думаю, благодаря тому, что рассказал мне Чарльз, все, что Джереми не знает, а я знаю, у меня сложилась более полная картина Джереми Стоунхарта, как мальчика.

— Но это не то, о чем я хочу тебе рассказать. Дело не в моей борьбе. А ее. Кроме того…, - он делает паузу, чтобы налить себе виски. — …я пережил гораздо намного хуже в подростковом возрасте.

Опять этот намек. Одно лишь упоминание о том, что что-то пошло не так до того, как он стал мужчиной. Он говорил об этом однажды, когда предупреждал меня о подавлении чувств, которые я испытываю, тогда у столба. С тех пор это было в моем сознании как нечто очень важное для того, кем он стал как человек. Я хочу спросить его об этом. Я собираюсь спросить его об этом. Но не сейчас. Самое лучшее, что я могу сделать, это просто выслушать.

— Этот дом хранит хорошие воспоминания, — говорит он. — И плохие. Именно здесь я впервые стал свидетелем жестокого обращения отца с матерью. Я слышал, как он кричал сквозь стены. Это напугало меня. Когда мой отец кричал, это означало, что он был действительно зол. Никто не знал, что он может сделать в таком состоянии. Думаю, он получал удовольствие, причиняя боль живым существам. Он передал эту черту моим братьям. Но, в отличие от них, и несмотря на то, что ты могла бы подумать, меня это не коснулось. Иногда такие вещи…

Губы Джереми дергаются.

— …необходимы. К сожалению, это так. Не пойми меня неправильно, Лилли. Я прекрасно понимаю, что я сделал. Но если вместо меня ты оказалась в руках одного из моих старших братьев или Хью…, - его голос становится серьезным. — …тебя бы сейчас не было в живых.

Я понимаю, насколько тяжелой была моя ситуация.

— Не вызывает ли у тебя дискомфорта та легкость, с которой я говорю о таких вещах? — спрашивает Джереми.

Его глаза снова приобрели глубокое, изучающее, пронизывающее качество. Я качаю головой, чуть грубо.

— Нет, — говорю я.

Затем я кусаю губу и признаюсь:

— По крайней мере, не очень. Больше нет. Я жду этого от тебя, Джереми. Я знаю, что ты пытаешься поменять тему.

— Умная, — размышляет Джереми. — Умная, как всегда. Это хорошо. Я рад. Это упрощает вещи на будущее. Так или иначе. У нас с отцом долгие, запутанные отношения. Я обладаю абсолютной властью над ним. Так я знаю, что он верен мне. Наши роли поменялись местами. Как я уже говорил, я бы не стал тратить его разум впустую. Но я использую его сейчас только потому, что он у меня на коротком поводке. Я говорю тебе это не для того, чтобы останавливаться на том, что происходит в настоящем, а для того, чтобы дать тебе небольшое понимание моего прошлого. Ты говорила, что хочешь этого, много раз. Я делюсь с тобой вещами, о которых не говорил ни единой душе.

— Я знаю, — мягко говорю я. — Спасибо тебе за это, Джереми.

Он кивает.

— Я слышал, как он кричал прямо через эти стены.

Джереми указывает на потолок.

— Над этой самой комнатой, из кабинета на втором этаже. Потом я услышал крик, крик моей матери и громкий грохот. Я помчался к ней. Меня не пускали в кабинет отца. Но я все равно прорвался к двери. И там я увидел кое-что, что запомнил на всю жизнь. Моя мать лежала на полу. Одна сторона ее лица сильно опухла. Винный шкаф был перевернут, когда она упала. Несколько бутылок разбились, залив богатый ковер вином, красным, как кровь. Там были мои братья. Они оба стояли позади отца, тихо смеясь над женщиной на полу. Смеясь над собственной матерью. Они конечно же не осмелились бы на это без разрешения отца. И поскольку он не остановил их, он давал им право на это. Тогда я впервые почувствовал настоящую ненависть. Однако, увидев меня, казалось, восстановило силы у матери. Возможно, все это было притворством. Мой отец отвернулся и движением руки попросил выйти братьев из комнаты. Он не смотрел ни на меня, ни на мою мать. Я подбежал к ней. Когда я подошел к ней, она уже поднялась. Она взяла меня за руку и вывела из комнаты царственной походкой, как подабает любой королеве. Она отвела меня на чердак — в единственное место, которое мы делили в этом доме, единственное место, которое было только ее и частично моим. Там она сказала мне, что я не должен позволять тому, что я видел, влиять на мое впечатление о моих братьях или отце. Она сказала, что поскользнулась, вот и все. Затем она поцеловала меня и крепко обняла. Я был достаточно взрослым, чтобы понять, что это неправда. Я был достаточно умен, чтобы оценить, что на самом деле произошло, как и любой мальчик, который любил свою мать. Я не задавал ей вопросов. Как я мог? С этого момента это стало нашей маленькой фантазией. Ложь, которую мы говорили друг другу, чтобы защитить себя от самой суровой правды. Это был не первый раз, когда отец бил ее. Но и не последний. Это произошло снова только через несколько дней в схожей манере. Я начал понимать, что, когда моя мать оставалась в своих комнатах и ​​уходила от нас, говорив, что у нее мигрень или что она хотела провести время со своими книгами, таким образом она скрывала признаки насилия отца. Она была одна