– Вот именно, я и говорю. Нельзя всех стричь под одну гребенку.

– Нельзя, – отвечаю я. Ибо Долли адресовалась ко мне.

– И потом будет повышенный спрос на одежду, – заявляет Эймос. – Таковы законы потребительского рынка, когда люди зарабатывают деньги.

– Джозефу-то что! Его армия приоденет. А вот нам, штатским бедняжкам…

– Джозефа это вообще не волнует, – не выдерживает Айва. – Его это и так не коснулось бы. Он никогда не покупает больше одной пары в год.

– Он и не очень-то стоит на ногах, – говорит Этта. Мать кидает на нее грозный взгляд.

– Действительно, у меня сидячий образ жизни, – говорю я.

– Я это и хотела сказать, мама.

– А я хотела сказать, что он не обращает на такие вещи внимания, – заглатывая слова, понеслась Айва. – И о еде не думает, ест что ни дай. Так легко было его накормить, когда я еще готовила.

– Тебе явно повезло. Эймос такой привереда. Просто не верится, что их воспитала одна мать.

– Его во всех отношениях нелегко было растить. – Эймос через стол меня озаряет улыбкой.

– А тебе когда в армию, Джозеф?

– Этта! – Эймос, с укором.

– Ну, дядя Джозеф, прошу прощенья. Когда тебе идти?

– Не знаю. Когда Богу будет угодно. Это их развеселило.

– Он явно не торопится, – замечает Долли.

– А куда спешить, – вскидывается Айва. – Чем позже, тем лучше.

– О, ну конечно, конечно, – говорит Долли. – Я так тебя понимаю.

– Но сам Джозеф несколько иного мнения, правда, Джозеф? – Эймос смотрит на меня ласково. – Он с удовольствием Его бы поторопил. Во-первых, ждать тяжело, а вдобавок он упускает шанс продвижения. Вот если б устроиться на курсы подготовки офицеров…

– Не думаю, что хотел бы готовить из себя офицера.

– Интересно, почему нет, – говорит Эймос. – Почему нет?

– По-моему, война вообще бедствие. И я не хочу ее использовать для собственной карьеры.

– Но кто-то должен быть офицером. Зачем же сидеть и ждать, чтоб какой-то обалдуй делал то, что у тебя получится в сто раз лучше?

– А я привык. – Я пожал плечами. – Сейчас такое модно во многих сферах. Армия не исключение.

– Айва, и ты собираешься его отпустить с такими понятиями? Хорошенькую армию мы будем иметь.

– Таково мое убеждение, – говорю я. – Айва не может его изменить, и я даже льщу себя надеждой, что не захотела бы. Многие тащат свои амбиции из штатской жизни в армию и не прочь, так сказать, шагать по трупам. Ничуть не позорно, между прочим, быть рядовым. Сократ был простым пехотинцем.

– А-а, Сократ? Скажите пожалуйста, – говорит Эймос. – Тогда умолкаю. Чуть погодя Эймос отозвал меня в сторонку, повел наверх, в свою спальню, достал стодолларовую бумажку и, как платочек, сунул мне в нагрудный карман:

– Это вам от нас рождественский подарок.

– Спасибо, – говорю я, вытаскиваю деньги и кладу на комод. – Но я не могу его: принять.

– Почему это не можешь? Чушь, ты не имеешь права отказываться. Я же сказал – подарок. – Он нервно тискает бумажку.-Да спустись ты с небес на землю! Разве можно так жить? Ты знаешь, какой я уплатил за прошлый год подоходный? Нет? Ну так вот, для меня это капля в море. Я ничего от себя не отрываю, пойми.

– Но зачем мне эти деньги, Эймос? Мне не надо.

– Ну как можно быть таким упрямым ослом? Ты не выносишь, когда человек тебе хочет помочь.

– Почему? Вот, на мне твоя рубашка и носки твои. Я очень это ценю, а больше мне ничего не надо.

– Джозеф! – восклицает он. – Просто не знаю, как мне с тобой быть. Я начинаю думать, что у тебя не все дома! Твои эти убеждения, твои штуки! Хотел бы я знать, чем это кончится. Нет, ты себя загубишь. Подумал бы хоть немножко об Айве. Какое ее ожидает будущее?

– Ах, будущее!

– Да, я сказал – будущее.

– Да у кого оно есть, к чертям собачьим?

– У всех, – говорит Эймос. – У меня оно есть.

– Ну, тебе повезло. Но я бы на твоем месте призадумался. Множество людей, сотни тысяч, должны оставить все мысли о будущем. Личного будущего больше нет. И мне просто смешно, когда ты мне советуешь строить мое будущее на армии, на этой трагедии. Да на свое будущее я гроша ломаного не поставлю. И с тобой, кстати, я бы тоже не поменялся… – У меня уже срывается голос.

Эймос еще постоял, спокойно меня разглядывая. Потом сказал:

– А деньги возьми, Джозеф, – и ушел. Я услышал, как он спускается по лестнице.

Я сидел на постели, обхватив руками голову. В углу горел тусклый ночник. Зажатый медной прорезью, луч натекал на штору. Остальное тонуло во мраке. Одна половина потолка превратилась в экран для прерывистых, зеленоватых проекций улицы, а на другую ребрами ископаемой рыбы прочно легла тень жалюзи. Какое впечатление произвели мои слова на Эймоса? Что он подумал? Может, окончательно поставил на мне крест. Но сам-то я что? Зачем все это нес? Какой в этом процент правды? Да, его непререкаемое убеждение в собственной застрахованности – это я отвергаю, но не будущее же вообще. Но как его убедишь? Он настолько далек от кратеров духа, что они ему кажутся чуть заметными впадинками на горизонте. А ведь когда-то они приблизятся. Каждый к ним подойдет вплотную, когда сузятся горизонты, а они сузятся, неизбежно сузятся. Я пошел в ванную, умылся. Сердце уже не так жала тоска, а когда я вешал полотенце обратно под зеркало, мне совсем полегчало. Поднял сто долларов с сумрачного ковра. Если сейчас совать ему его деньги, будет сцена. Незачем и пытаться. Я поискал в верхнем ящике у Эймоса шпильку, защепку какую-нибудь. Не нашел, стал обшаривать другие ящики, наконец в столике у Долли напал на подушечку для иголок. Подошел к постели, приколол деньги к покрывалу. Потом постоял на лестнице, послушал: внизу – хриплый голос диктора, их смех, комментарии. Решил не спускаться.

И хоть знал, что предаю Айву, бросая на Долли, Этту и Эймоса, поднялся на третий этаж. Там, на бывшем чердаке, Долли устроила музыкальную комнату. Одну стену безраздельно оккупировала мрачная громада рояля, присевшего на кривых ножках в ожидании дела. К нему, правда, редко когда прикасались, потому что внизу теперь скалил зубы, как черный затейник, более элегантный и бойкий его заместитель. У другой стены, на полке с пластинками, стоял проигрыватель. Я стал искать пластинку, которую год назад подарил Этте. Гайдн, дивертисмент для виолончели в исполнении Пятигорского (Григорий Пятигорский (1903-1976) – американский виолончелист.). Пришлось перерыть кучу альбомов. Долли с Эттой при всем своем жмотстве тут проявили расхлябанность. Много пластинок раскокали. Но моя оказалась цела, слава богу, – я окончательно бы раскис, если б они ее испортили или посеяли, – и я поставил ее и уселся лицом к роялю.

Мое любимое вступительное адажио. Трезвые вводные ноты перед задумчивой исповедью