Лачуга Жаме стоит в стороне от реки, в зарослях сорняков, притворяющихся палисадником. Стены из нетесаных бревен за годы поблекли, покрылись мхом, и весь дом кажется скорее порождением живой природы, нежели рукотворной постройкой. Нечто из прошедших эпох: дверь из оленьей кожи, натянутой на деревянную раму, в окнах вместо стекол промасленный пергамент. Зимой там, должно быть, жуткий холод. Это не то место, куда часто зовут женщин из Дав-Ривер, и сама я не была здесь многие месяцы, но во всех остальных местах уже посмотрела.
Дыма над трубой не видно, но дверь приоткрыта; оленья кожа вся залапана грубыми руками. Я громко зову хозяина, потом стучу в стену. Никто не отзывается, так что я заглядываю внутрь и, когда глаза привыкают к сумраку, вижу, что Жаме дома и, как и следовало ожидать, еще спит в своей постели в этот утренний час. Я уже хочу уйти, рассудив, что нет никакого смысла его будить, но расстройство берет свое. Зря я, что ли, прошла весь этот путь?
— Мистер Жаме? — начинаю я невыносимо, по моему мнению, бодрым голосом. — Мистер Жаме, извините за беспокойство, но я должна спросить…
Лоран Жаме мирно спит. На шее у него повязан красный шейный платок, с которым он ходит на охоту, чтобы другие охотники случайно не подстрелили его, приняв за медведя. Одна нога в грязном носке свисает с края кровати. На столе его шейный платок… Я хватаюсь за край двери. Внезапно все вокруг теряет обыденность и полностью меняется: на последнее осеннее пиршество налетели мухи; красный шейный платок не повязан на шее, его не может там быть, потому что он на столе, а это значит…
— О! — Собственный возглас оглушает меня в лишенной звуков хижине. — Нет.
Я цепляюсь за дверной косяк, с трудом сдерживаясь, чтобы не броситься наутек, хотя мгновением позже соображаю, что не в состоянии сдвинуться с места, даже если речь идет о жизни и смерти.
Краснота вокруг шеи стекает из глубокой раны на тюфяк. Рана. Я задыхаюсь, словно на бегу. Дверная рама сейчас — самая важная вещь на земле. Не знаю, что бы я без нее делала. Шейный платок не исполнил своего предназначения. Он не смог предотвратить преждевременную смерть.
Я не то чтобы слишком храбрая, да и вообще давным-давно отбросила мысль о том, будто обладаю какими-либо замечательными качествами, но тут сама удивилась тому хладнокровию, с которым оглядываю хижину. Первая мысль, что Жаме убил себя сам, но руки его пусты и рядом нет никакого оружия. Одна рука свешивается с края кровати. Мне и в голову не приходит бояться. Я абсолютно уверена, что совершившего это сейчас нигде поблизости нет — хижина вопиет о своей пустоте. Даже тело в постели пусто. Теперь оно лишено всех признаков; жизнерадостность и неопрятность, меткость в стрельбе, великодушие и грубость — все исчезло. Его лицо чуть повернуто в сторону от меня, так что я не могу не заметить еще одну странность. Я не хочу этого видеть, но никуда не денешься, и это подтверждает то, что я уже признала, сама того не желая: среди всего множества загадок этого мира судьба Лорана Жаме не значится. Это не несчастный случай, и это не самоубийство. У Жаме снят скальп.
В конце концов, хотя, возможно, прошло лишь несколько мгновений, я закрываю дверь и, больше его не видя, чувствую себя лучше. Но весь остаток этого и последующие дни у меня болит правая рука, которой я с такой силой сжимала дверную раму, как будто пыталась месить дерево, словно тесто.
~~~
Мы живем в поселке Дав-Ривер, у северного побережья залива Джорджиан-Бей. Двенадцать лет назад нам с мужем, подобно многим и многим другим, пришлось переселиться сюда из шотландского Хайленда. Всего за несколько лет в Северную Америку прибыло полтора миллиона человек, но, несмотря на все это неимоверное количество народу, несмотря на то, что в переполненном трюме казалось, будто в Новом Свете никогда не найдется места для всех этих людей, от пристаней Галифакса и Монреаля мы ручейками растеклись по стране и все до единого затерялись в необжитых пространствах. Эта земля поглотила нас и не насытилась. Расчищая леса, мы называли наши поселки именами того, что видели вокруг, — зверя ли, птицы или давали им названия старых родных городков — сентиментальные напоминания о краях, где не нашлось для нас сантиментов. Это лишний раз доказывает, что ни с чем нельзя порвать раз и навсегда. Все, что было, ты забираешь с собой, хочешь этого или нет.
Двенадцать лет назад здесь не было ничего, кроме деревьев. К северу отсюда сплошная трясина или скалы, где даже ивам и лиственницам не за что зацепиться. Но близ реки почва глубокая и мягкая, зелень окружающего леса так темна, что деревья кажутся почти черными, а тишина столь пронзительна и насыщенна, что кажется бесконечной, как небо. Я разрыдалась, когда впервые все это увидела. Повозка, доставившая нас сюда, угромыхала восвояси, и невозможно было отделаться от мысли, что, как бы громко я ни кричала, ответит мне только ветер. И все же, если целью нашей было обрести мир и покой, мы вполне преуспели. Муж невозмутимо ждал, когда пойдет на убыль мой истерический припадок, а потом с мрачноватой улыбкой произнес:
— Здесь уповаешь только на Господа.
Что ж, если веришь в такие дела, это кажется надежной ставкой.
Со временем я привыкла и к тишине, и к воздуху, такому прозрачному, что все выглядит ярче и резче, чем на родине. Мне даже стало здесь нравиться. И поскольку у этого места не было известного кому-нибудь имени, я назвала его Дав-Ривер[1].
Я тоже не лишена сентиментальности.
Прибыли и другие. А потом Джон Скотт близ устья реки построил мельницу и потратил на это столько денег, что решил там и поселиться, учитывая вдобавок, какой открывался оттуда прекрасный вид на залив. За Скоттом на побережье потянулись и другие, что совершенно необъяснимо для тех из нас, кто забрался вверх по реке, подальше от воющих штормов, которые налетают, когда залив словно превращается в разгневанный океан, полный решимости вернуть себе землю, столь самонадеянно занятую. Однако Колфилд (снова дань сентиментальности — Скотт родом из Дамфрисшира) взял тем, чем никогда не мог бы взять Дав-Ривер: изобилием ровной земли, относительно редким лесом, а вдобавок Скотт открыл бакалейную лавку, изрядно облегчившую жизнь в лесной глуши. Теперь нас больше