Иногда фантазии окрашивались в тона, подсказанные словами полицейских. Например, убийство казалось маловероятным. Врагов у Валы не было, а изучение обстановки на танцах не выявило присутствия там посторонних. В расследовании дела эта версия пока не разрабатывалась ввиду отсутствия данных: свидетелей или подозреваемых. Зато версия самоубийства не исключалась; Кате даже показалось, что полицейские считают ее вероятной. Но осмотр мест, излюбленных столичными самоубийцами, ничего не дал.
Когда полицейские услышали, что Вала «поспорила» с матерью, они ухватились за версию, что она решила уйти из дому, но потом вернется сама; а когда они вдобавок узнали, что Вала и раньше пропадала – на сутки – и что обстановка в семье одно время в течение нескольких месяцев была «напряженной», они укрепились в этой версии: наверное, девчонка запила-загуляла, а может, еще что похлеще, с каким-нибудь «парнем постарше» – такое, мол, бывает сплошь и рядом. Другой вариант развития событий: Вала отплыла из Исландии на зарубежном траулере или каком-нибудь другом судне, втерлась на борт в порту или даже сбежала туда к своему тайному любовнику из местного экипажа, но такой вариант во всем противоречил той характеристике, которую дали Вале одноклассники и друзья из церкви.
В глубине души Ката не верила ничему из этого. После разговора с Валой за месяц до ее исчезновения было немыслимо, чтобы Ката что-нибудь упустила, если с дочерью и впрямь происходило что-нибудь серьезное. Ката хорошо знала Валу. Перед ее исчезновением внутренняя связь между ними стала такой прочной и тесной – какой и всегда должна была быть, – что она наверняка почувствовала бы, если б эта нить оборвалась… Вала еще жива. Ката чувствует это каждой клеточкой своего тела, и ни слова полицейских, ни собственное больное воображение не заставят ее поверить в обратное.
Инга вошла в канцелярию, произнесла: «Ну, что?», думая о чем-то своем, и засела за папки. Одну из них она принялась перелистывать, а Ката тем временем притворилась, что увлечена чтением журнала. С начала дежурства они едва ли перекинулись словом – и в этом не было ничего необычного. Как правило, суматоха утихала лишь после полуночи, и тогда для того, чтобы побороть дремоту, они или пили кофе, или изредка прогуливались к автомату в вестибюле. Еще раньше на неделе Инге сообщили, что ей дадут ту должность в хосписе в Коупавоге, на которую она метила. Ее попросили написать заявление о переводе, но она поставила условие, чтобы ей давали только дневные дежурства – на что получила согласие. Эта работа была проще в том смысле, что там не было надежды, а пациенты были спокойнее – как бы парадоксально это ни звучало.
Ката потянулась и зевнула. «Ночь будет долгой», – пробормотала она. Инга переспросила.
– Я говорю, ночь будет долгой.
– Ты спать хочешь?
– Устала.
– А есть разница?
– Ага. Как между… – В Кату вселился какой-то бесенок, который собрался брякнуть «Как между дерьмом и говном», но она промолчала. Инге от таких шуток было не смешно. Она вообще редко смеялась – разве что когда было необходимо вдохнуть надежду в пациента (так казалось Кате), и в этом было что-то неприятное.
– Как между чем и чем? – спросила Инга.
– Неважно… Я сегодня мало спала.
– Ты грустишь, милая моя?
– А с чего бы мне грустить?
Вскочив, Ката сказала, что ей надо заглянуть к Эмилю, молодому парнишке, которому сегодня днем назначили капельницу. После последнего курса лечения у него в плевральной области скопилась жидкость, что затрудняло дыхание; под утро его девушка привезла Эмиля в больницу, его поместили в отдельную палату, под надзор, и назначили противоотечное.
Коридор в отделении тянулся по прямой линии от самого входа до палаты для солнечных ванн на противоположном конце. По обеим сторонам тянулись палаты, и в каждой из них лежал пациент, с которым надо было бы поговорить по душам: по вечерам страх сильнее всего.
Эмиль лежал в палате номер 7. Ката вошла, тихонько постучавшись в двери, и увидела, что он спит в своей кровати. Она проверила ему пульс, попутно разглядывая неестественно опухшее безволосое лицо. Оно блестело от пота; Эмиль то и дело что-то тихо бормотал. В первое время после того, как попал в больницу, он часто сидел в гостиной и читал «Историю классической музыки» – толстое зарубежное издание, которое попросил купить для него, потому что вдруг чрезвычайно заинтересовался этим предметом. Такую реакцию в той или иной форме Ката наблюдала у большинства пациентов в первое время после того, как они узнавали, чем больны: их внутренний страх был бурлящей пустотой. Но вот страшный диагноз подтверждался официально, и после этого они испытывали своеобразное облегчение; однако мощный кратковременный прилив энергии лишь очерчивал контуры этой пустоты, а не заполнял ее (как они сами считали во время таких приливов) интересом к классической музыке, вязанию крючком, походам по странам Ближнего Востока или биографии Рудольфа Нуриева.
Позже, беседуя с пациентами, Ката обнаруживала, что эти их марш-броски, если выражаться кратко, ни к чему не приводили. Эмил, к примеру, потом мог припомнить, что читал это издание, но из его содержания – ни слова; он даже уверял, что всего лишь пару раз заглянул в него, хотя Ката сама видела, как Эмиль листал эту книгу целую неделю днями напролет в перерывах между визитами гостей.
В его палате стоял тяжелый сладковатый запах, словно оттуда до сих пор не убрали остатки ужина. Ката заглянула за кровать, чтобы проверить, не было ли у Эмиля рвоты, и увидела перевернутый контейнер с едой. Судя по ее количеству, Эмиль к ней не притрагивался и опрокинул ее уже во сне. А это значило, что за пустым контейнером никто не пришел вовремя.
Она, ругаясь, опустилась на четвереньки, чтобы собрать еду, попыталась сгрести ее с пола ложкой, но тут вспомнила