За ней стоял стеллаж, набитый книгами. У большинства книг потертые корешки, из книжек карманного формата в мягких обложках торчали белые листочки, большинство названий невозможно прочитать. Проигрыватель CD и телефон с беспроводной трубкой стояли на откинутой доске старого секретера, контраст между новым и старым придавал комнате оттенок тщательно обдуманного выбора, выдавал наличие вкуса. Вкуса, ценность которого теперь утрачена полностью, поскольку жизнь потеряла вкус. Когда она купила квартиру и стала ее благоустраивать, она думала — так мне показалось — превратить ее в дом для себя и своей дочери, а в это время непостижимая трагедия уже поджидала их. Когда она развелась с мужем и вместе с дочерью переехала в собственную квартиру, она сделала первый шаг к этому грядущему кошмару. Когда она выбирала обстановку, покупала мебель. Когда они с Марией спали в самую первую ночь здесь, а перевезенные вещи были разбросаны вокруг… Когда она согласилась с тем, что у дочери должен быть мобильный телефон, так как дочери предстояло ездить между этой квартирой и квартирой отца. Когда она и ее муж подписывали документы о разводе… Когда она занималась любовью с любовником и издавала крики страсти, когда дочь возвращалась от отца и они обедали втроем за столом… Все это время она шла навстречу своему неотвратимому будущему. Каждый раз, когда она хвалила дочку или когда ругала ее, когда пела ей, когда покупала ей одежду, когда уговорила ее начать заниматься карате, а потом ссорилась с ней из-за того, что дочка решила бросить занятия спортом… Все вело к этому ужасу.
Итогом череды всех этих событий был тот вечер в апреле, когда она послала дочку в магазин, расположенный в двух кварталах от их дома. Вскоре магазин закрывался, она только что приняла душ, не хотела выходить на улицу с мокрыми волосами и спросила, не сходит ли в магазин Мария. Попросила ее взять сто крон из сумки, висевшей в коридоре, крикнула, услышав скрип открывшейся двери, что надо надеть шапочку, и пошла в комнату подсушивать волосы феном.
Просигналил мой телефон, короткая мелодия, не к месту веселая.
Я извинился, но уже знал, от кого SMS, еще не нажав на кнопку. Анна-София: «Ты скоро придешь?»
Я отключил мобильный телефон и положил в карман.
— Останьтесь, — сказала она. — Пожалуйста. Не уходите.
Она взглянула на стол, словно кто-то только что поставил его тут.
— Хотите чего-нибудь? Кофе?
— Нет, спасибо. Мне пора уходить.
Она кивнула, глубоко вздохнула и только потом сказала:
— Ребенок?
— Нет, — ответил я, обеспокоенный атмосферой доверительности, в которую оказался втянут.
Почему наш диалог стал неконтролируемым? Каким непостижимым образом она связала сообщение с тем человеком, который его послал? Почему дело зашло так далеко, что я даже не успел подумать, стоит ли отвечать?
— Это от жены.
Она улыбнулась безрадостно. Сейчас у нее было то лицо, которое я увидел в дверной щели.
И я вдруг почувствовал желание рассказать ей об Анне-Софии, это был повод, возможность, приглашение, которое никогда больше не повторится.
Но это продолжалось только секунды. Затем ситуация стала казаться еще более невыносимой. Вот мы сидим друг против друга, окно похоже на аквариум, кажется, что ничего другого в мире не существует, в живых остались только два человека. Внезапно это стало нестерпимым. Сидеть здесь рядом с ней, позволять ей говорить о сокровенном, принимать ее покаяние, утешать ее, проявлять заботу только потому, что я вовремя не сумел остановиться.
Я пожалел, что отключил телефон, подумал, что новое сообщение от Анны-Софии, которое, как я был уверен, уже было послано и ожидало меня, могло бы стать палочкой-выручалочкой, помогло бы выпутаться из трудного положения, найти ботинки, уйти отсюда и никогда больше не возвращаться.
Я заметил, что она смотрит на меня. В конце концов пришлось поднять взгляд. Взгляды встретились.
— Завтра ровно год с тех пор, как она пропала, — сказала она. — Как вы думаете, когда вы ее найдете?
Я немного подождал, прежде чем подняться. Я дал ей возможность говорить, чувствовал, как ко мне возвращалась часть моей профессиональной отстраненности. Говорить мне не было никакой необходимости, она больше не ожидала ответов, она хотела говорить сама, быть с кем-то рядом, чтобы осилить страх одиночества. Ее собственный голос поддерживал ее, мешал рассыпаться на части. То обстоятельство, что кто-то слушал ее и, мало того, понимал, что она говорит, вникал в ее речь, давало ей какие-то гарантии собственной жизни. Реальной, не призрачной. Ее резкий голос звучал в моих ушах, интонация немного прыгала — от напряжения нервов.
Время шло. Я думал об Анне-Софии. Но приходилось ждать, пока Ингер Даниельсен выговорится. Потом, когда она опять останется дома в одиночестве, голос больше не будет ее спасением, он сам станет частью ужасного, пугающего мира. Интересно, она будет говорить сама с собой? Час за часом наедине с невыносимыми сомнениями, перебирая вновь и вновь одно и то же, все возможности пыток, все ужасы боли, все мыслимые варианты.
В коридоре я нашел в каждом ботинке по скомканной газете, я и представить себе не мог, когда она выбрала момент, чтобы сделать это, она ведь, кажется, находилась со мной в одной комнате с момента прихода и вплоть до моего ухода? Когда я спускался вниз по лестнице, этажом ниже хлопнула дверь, и, посмотрев через перила, я увидел ту же пожилую женщину, на этот раз одетую в плащ, пробегавшую вдоль почтовых ящиков, два ряда которых в вечном сумраке подъезда походили на два огромных ряда зубов.
Она вдруг остановилась, посмотрела наверх и, увидев меня, закричала:
— Вы здесь живете?
В первую секунду я хотел отпрянуть, сделать вид, будто не расслышал. Потом решил соврать, поставить эту любопытную ведьму на свое место, но вдруг сообразил, что не было никакой необходимости делать ни того ни другого.
— Нет, — ответил я и испугался собственного голоса, эхом отозвавшегося в пространстве лестницы. — Я был в гостях!
Она улыбнулась, словно любой другой ответ испортил бы ей настроение на весь вечер. Довольная, как мне показалось, она плотнее завернулась в плащ и пошла к выходу, после чего пропала из виду под дождем.
Я был без зонта и уже хотел выйти на улицу, но оказалось, что везде, где была крыша или навес, группами стояли люди. От газетного киоска на другой стороне улицы поднимался пар, словно там был пожар и его только что потушили.
Я посмотрел на верхние этажи дома, прищурился из-за дождя, нашел окно, которое, как я подумал, было в ее