— Вообще-то к голоду мне не привыкать. Вернее, меня постепенно приучили к нему в работном доме, — призналась Молли, — если, правда, только…
Рашель осторожно прикоснулась к ее руке.
— Знаю. Я тоже скучаю по ней, по нашей демсон. Эх, если бы наши желания оборачивались шиллингами, мы бы давно жили не хуже принцесс!
Для сирот существовала лишь одна демсон — демсон Дарней; та, что возглавляла работный дом Сан-Гейт до прихода бидла. С тех пор, как она скончалась от сердечного приступа, прошло уже четыре года. Демсон Дарней была сторонницей реформ и потому убеждена, что богатый район Миддлстила мог позволить себе содержать образцовый работный дом. Приют, в котором детей станут обучать чтению и письму, где бездумный отупляющий труд будет вытеснен образованием и добрым круговистским воспитанием.
Одним холодным хмурым утром викарий Круговистской церкви отвез ее завернутое в плащ бездыханное тело на задке повозки на кладбище, и место славной демсон Дарней занял жестокосердный бидл. Поскольку дети зависели от карманов местных купцов, их содержание теперь оплачивалось в счет тех скудных средств, которые сироты получали за работу в лавках и прочих торговых предприятиях. Так возникла система обучения юных подопечных работных домов для подготовки благодарных сирот к будущей взрослой жизни.
Странно, но рабочие места для сирот почему-то никогда не включали в себя теплый кабинет в одном из новых фешенебельных гидравлических зданий на Гейт-стрит или хотя бы в конторе в одном из домов на Сан-лейн. Чистильщицей канализации? Пожалуйста. Или полоскать белье в прачечной, где стиральные порошки разъедают ногти. Такая работа находилась всегда. Находилась работа и в скудно освещенных мастерских, где приходилось горбиться за ткацким или токарным станком, где ничего не стоило обжечься брызгами расплавленного металла и терять каждый год по пальцу.
Молли была мала ростом для своего возраста, и когда ей было двенадцать-тринадцать лет, девочку использовали в качестве трубочиста, заставляя забираться в темные вентиляционные шахты миддлстилских пневматических домов, где она щеткой счищала со стенок труб сажу и копоть. Именно в такой шахте она оказались перед тем, как обрушилась башня пятидесятиэтажного Блимбер-Уоттс, первого сооружения подобного рода. В ее резиново-холщовой утробе вмещались тысячи клерков, мраморные атриумы и даже солярий. Однако проектировщики допустили ошибку, и водяные стены лопнули, в результате чего гидравлическое сооружение рухнуло на запруженные людьми улицы.
Молли находилась в шахте на уровне тридцать восьмого этажа, когда башня, потеряв устойчивость, устремилась вниз куда быстрее, чем когда-то росла верх. Девочка очутилась в темноте и целых пять дней пролежала между двумя протекающими водяными клетками, слизывая со стенок затхлую грязную воду, чтобы утолить жажду. От страха ее рвало, а еще она сорвала голос, постоянно, до хрипоты, призывая людей на помощь.
Девочка уже потеряла всякую надежду, по-прежнему оставаясь в тесных объятиях резины, которая сдавливала ее все сильнее и сильнее. Спасение пришло неожиданно: Молли почувствовала, как механический рабочий, паровик, прорезает останки здания как раз у нее над головой. Ее почему-то с самого раннего детства влекло к механической расе. Их полированные бойлерные сердца, их механические устройства, состоящие из шестеренок и силикатных призм, взывали к ней с просьбой посмотреть, повертеть в руках, собрать в сложные модели. Молли крепко зажмурила глаза, стараясь сделать так, чтобы механический рабочий услышал ее мысли — здесь, да, здесь, сюда, ниже, вот сюда!
Через несколько минут безмолвный паровик отодрал полоску резины толщиной в фут, и в темницу, в которой была заточена Молли, ворвался яркий, до рези в глазах, дневной свет. Железный исполин стоял молча, и Молли не сразу догадалась, что у него удалена голосовая коробка. Паровик кивнул головой и равнодушно ушел прочь, как будто окровавленные, черные от сажи девочки, выползающие из земли, встречаются механическим людям каждый день.
Как же проклинал ее, как осыпал ударами трости бидл, пытаясь снова загнать в дымоходы! Удалось ему это лишь единственный раз, но потом вслед за ней в трубу пришлось посылать двух других девочек-трубочистов, чтобы вытащить наружу дрожащую и безгласную Молли.
— Ну, пошли! — вернула ее из грез на землю Рашель. — Давай свернем на Блэкгласс-лейн. Когда я шла сюда к тебе, то заметила, что на проспекте Грамблбэнк будет парад.
— Неужто сам король? — спросила Молли.
— Еще лучше, подружка. Особая Гвардия!
И пусть в работном доме ее ожидали крупные неприятности за очередную потерянную работу, Молли все равно улыбнулась. Все были в восторге от Особой Гвардии, от славных гвардейцев. Какие они бравые! Какими щеголями смотрятся в своих мундирах. Какие они сильные и мускулистые — видно, не один день провели в спортивных залах, упражняя атлетически сложенные тела.
Чтобы срезать путь, подружки прошли через квартал городских трущоб, заваленный кучами зловонных отбросов, прежде чем вышли к широким и чистым проспектам, тянувшимся параллельно Сан-стрит. Там уже теснились толпы зевак, которых удерживала на мостовых цепочка констеблей из ближайших полицейских участков. Черные мундиры, на груди крест-накрест патронташи с блестящими на солнце стеклянными пулями. По главной улице города издали, чеканя шаг, двигалась колонна Особой Гвардии. Подошвы высоких сапог звучно впечатывались в дорожное покрытие. Сама земля, похоже, вибрировала от их приближения.
— Вот и твои гвардейцы! — воскликнула Молли.
— А вот и твой король! — отозвалась Рашель.
Его величество король Юлий, восьмой монарх Восстановленного Трона и король шакалийцев, восседал на мягком красном кресле, установленном на открытой повозке, в которую была запряжена четверка лошадей. С нескрываемой печалью во взоре он взирал на толпы зевак, заполонивших городские улицы.
Молли указала на кронпринца Алфея, сидевшего рядом с королем. Юноша был ненамного старше Рашели и Молли.
— Вид у него не больно счастливый!
— А с чего радоваться, ведь отец его подхватил болезнь лодочника! Теперь его папочка не протянет на троне и двух лет, и тогда принцу самому светит нож.
Молли кивнула. Одежды короля были скроены таким образом, чтобы тотчас бросалось в глаза, что у него ампутированы обе руки, и недолго осталось ждать того часа, когда и юного принца гвардейцы тоже отволокут к костоломному столу.
Такая традиция установилась после того, как Изамбард Киркхилл, пройдя походом через всю страну, залитую кровью и затянутую пороховым дымом, установил право парламента на главенство над только что созданной армией. Отныне ни один монарх не посмеет поднять руку на свой народ.
После той гражданской войны прошло пять веков, но гвардейцы по-прежнему неукоснительно следовали заветам Изамбарда Киркхилла, старого рубаки, как называли его когда-то враги. Каждую неделю на Парламентской площади проводился парад, который брал начало от дворца — этой огромной мраморной тюрьмы для искалеченного монарха. После символического снятия королевской маски-намордника король становился на одно колено и прилюдно подтверждал право Палаты Стражей властвовать над народом. В настоящее время единственными