Здесь шакти своей мощью пронизывала все вокруг: столько энергии, столько силы, как нигде на Хеме.
Я шагнул внутрь, внезапно стены вспыхнули синими неоновыми символами. Пол под ногами также засиял неоном, стоило только ступить. Было так тихо, что я слышал биение собственного сердца. А впереди виднелось далекое сияние источника. Он дышал теплом, он манил и звал.
Словно заворожённый, я шел к источнику. Не знаю, откуда, но я знал, что нужно делать. Я начал раздеваться, складывая одежду в угол, она мне пригодится после.
У источника холода я совсем не чувствовал. Тепло, исходившее от него, согревало, тянуло окунуться, как притягивала теплая ванная после долгой прогулки на холоде.
Словно в трансе я шагнул в источник. Тишина, покой, расслабление. Я чувствовал себя как бы закутанным в вату, будто я и сам был из ваты. Лёгкость и безмыслие.
Шакти пронизывала каждую клетку, энергия беспрепятственно текла по каналам, поглощая меня и возрождая каждую секунду. Словно пульсирующее солнце во мне. Вспышка блаженства, затем затишье и покой – и снова вспышка блаженства. Точно я ощущал пульс самого мироздания.
Вдруг все изменилось. Я и так был ослеплён светом источника, а тут вдруг и вовсе вспыхнуло так, что, казалось, мне мгновенно выжгло глазницы, хотя и боли я не ощущал. А затем меня поглотила тьма.
Дух перехватило. Дыхание спёрло в груди, ибыло ощущение, что я задыхаюсь. Меня куда-то уносило на ошеломительной, сумасшедшей скорости. И только я собрался запаниковать, как все резко стихло.
Гора Меру, селение презренных у реки Шишира
Хижина, сколоченная на скорую руку, не спасала от сквозняков. Сквозь дыры в крыше то и дело просачивалась вода во время дождей.Лачуга больше походила на сарай для скотины, чем на жилье. Небольшое помещение, где, кроме кровати и стола в углу, больше ничего и не помещалось.
В хижине всегда было сыро. Даже в тёплую погоду здесь было неуютно. Каждую ночь становилось все холоднее, близилась зима, и Амалии приходилось укрыватьсявсем, во что можно было укутаться. В ход шла любая ветошь, обрезки, лоскуты, которые Амали старательно сшивала в одно полотно.
Но Амали достойно и без роптания принимала неудобства. Она жива, она смогла спрятаться от ордена – это главное. К тому же она не собиралась оставаться у презренных навсегда. Как только придет время, она покинет это место.
Теперь Амали звали Умми и она совсем не была похожа на себя. И выглядела она именно так, как и полагалось презренным. Длинные густые волосы были обрезаны варварским образом и сейчас походили на слипшиеся грязные сосульки. На спине появился горб, который Амали соорудила из бюстгальтера и платья, в котором бежала из дворца Рамов. На затылке ещё не зажившие ожоги от кислоты, которой Амали выводил метку Накта Гулаад. Такой же шрам, но уже поменьше, на ягодице – метка судшанта Халов.
Ее красивое лицо теперь едва ли можно было назвать таким. Чёрные синяки под глазами – Амали их поставила себе сама камнем. И без то6о опухшее от синяков лицо, делали еще более безобразным накладки из ваты за щеками. А ещё она отлично владела мимикрией, которой обучали всех послушниц Накта. Немного выпяченная нижняя губа и подбородок, хмурые брови, неуклюжая походка – и вот из красавицы девушка превратилась в несуразную дурнушку.
И все же, как только сошли синяки, серые раскосые глаза, выглядывающие из-под слипшихся волос, выдавали ее красоту. Но, к счастью, даже мужчины презренные с мутациями и врожденными уродствами лишний раз на Амали не смотрели и уж тем более в глаза ей не заглядывали. А некоторые – такие отморозки, как Ханил и Бор – и вовсе то и дело старались напомнить ей, что она выглядит чуть лучше, чем ракшас.
Амали в селение презренных приняли со скрипом. Староста хотел прогнать горбатую девушку.
– Мало голодных ртов нам что ли? После переселения нам и самим бы не сдохнуть тут с голоду.
– Но мы не бросаем своих, – возмутилась одна из женщин. – Одной ей зиму не пережить.
Старейшина окинул Амали мрачным взглядом:
– Что ты умеешь?
– Много чего, – шепеляво, подражая простецкому говору презренных, ответила она.
– Шить умеешь?
Амали закивала. Шить она не просто умела, она делала это искусно. В монастыре юных Накта обучали всем женским премудростям.
– Хорошо, – сказал староста, – сошьешь мне тулуп и, если мне понравится – останешься.
Амали дали кусок дубленной овечьей шкуры и иглу с нитками. А к утру она вручила старосте отлично скроенный и пошитый тулуп.
С тех пор, несмотря на то, что в поселении презренных её встретили едва ли дружелюбно, она жила тихо и спокойно. Шила себе потихоньку, штопала старые изношенные одежки, перешивала заношенные мужские рубахи в детские, из старых лоскутов делала теплые накидки. За это презренные ей приносили ей еду и мелочи, необходимые для быта. Даже вот хижину ей сколотили. Правда, явно не очень старались.
Одна проблема огорчала Амали. Отсутствие горячей ванны, да и вообще – возможности нормально помыться в селении не было. Днем, когда женщины ходили купаться на речку, она, конечно же, не могла пойти с ними. А ночью было так холодно, что от одной мысли о купании, Амали начинала дрожать. Большая бадья, в которую можно было набрать горячую воду, принадлежала старосте, и купались в ней исключительно мужчины, приближенные к старосте.
Спасалась Амали только тем, что в дни, когда шел дождь, плохая крыша пропускала целые струи воды, и она могла обтереть тело намыленной мокрой тряпкой. Вот только привыкшая к уходу нежная кожа после таких процедур начинала жутко чесаться и шелушиться, но это все равно лучше, чем купаться ночью в холодной реке.
И вот, как назло, уже вторую неделю не было дождя. А сегодня утром Тисса – женщина, которая приносила Амали ткань, одежду, требующую починки или перешивки, сделала ей замечание.
– Смердит от тебя, дорогуша, – поморщилась она. – Мыться надо, а то провоняешь нам и одежду всю. Ты чего с остальными купаться не ходишь?
– Стыдно мне, – буркнула Амали, опустив глаза.
– А вонять не стыдно?! – возмущённо всплеснула руками Тисса.
Амали молчала, думая: как бы ей выбрать время, чтобы на реке не было никого, и помыться. Но днем такое время было выкроить практически невозможно. Кто-то все время стирал, носил воду в ведрах, ловил рыбу. Тисса же расценила ее молчание по-своему.
– Если утром приду и ты будешь так же вонять, – брезгливо скривилась она, – за волосы потащу тебя к реке, и сама как следует выстираю. Ты же женщина! Где такое видано,