юмор у меня неаполитанский. Мы рождались и жили в тени Везувия. И радовались каждому мгновению своей жизни, позволяя себе шутить обо всем. Даже о смерти. Ибо помнили мы печальную участь жителей Геркуланума, Помпеи и Стабии[6] и знали, что обязаны ценить каждый миг своей жизни, потому что каждый следующий миг мог стать часом пробуждения вулкана. – Он отложил карандаш и устремил задумчивый взгляд на белую вершину Авачи. – Святая Дева Мария! Ох, Оливия, если бы ты знала, как я боялся в детстве Везувия. Особенно когда оставался дома один. Я глядел в окно и молил Вулкан не просыпаться. Ведь все плохое может произойти, только если родителей нет рядом. Мне почему-то думалось, что я непременно выживу, но не смогу найти в хаосе родных. Но я никому не признавался, как я его боюсь. Потому что страх этот был особый. Как какая-то странная форма доверительного общения между мной и этим вулканом. Как стокгольмский синдром, когда ты начинаешь питать странную форму симпатии к тому, кто тебе угрожает. И потому, когда мы с друзьями, все еще будучи детьми, уходили на склоны Везувия, играть в восставших гладиаторов, что укрылись на горе за столетие до его страшного извержения от римских легионов, я молчал. Молчал, что меня пугает мысль о восхождении на источник моих страхов. Молчал и шел, превозмогая страх.

– Потому ты и стал вулканологом, я помню, – улыбнулась и покачала головой Собески.

– Да. Я хотел посвятить себя разгадке всех его тайн. И научиться предугадывать его дальнейшие поступки. Я думал, что это позволит мне спасти жителей родного Неаполя, вовремя предсказав извержение, если Везувий таковое задумает.

Женщина подобрала ноги, устроившись поудобнее, обхватив их руками, и, уткнувшись в колени подбородком, тоже предалась воспоминаниям:

– А я родилась в Вест-Йеллоустоуне. Маленький городок в Монтане. В паре миль от границы с Вайомингом. И я жила на Гризли-авеню.

– Что, правда? – засмеялся Антонио. – Гризли?

Оливия улыбнулась:

– Да, Тони. Гризли-авеню. И я ловила рыбу с отцом на Мэдисон Арм. Он всюду брал меня с собой, как только я научилась ходить. Крохотные ножки маленькой Оливии протопали по всему огромному заповеднику. Покоряли горы Коффин, Болд Пик, Кирквуд Ридж. А потом, став чуточку постарше, я узнала, что эти прекрасные, сказочные места – одна гигантская бомба. Супервулкан, способный разрушить наш мир. И тоже познала страх. Везувий, Пинатуба, Кракатау, Авача, Ключевская сопка, Шивелуч, гора Святой Елены… Даже сложенные вместе, они не превзойдут по силе Йеллоустоун. Он просто Дарт Вейдер среди вулканов.

Антонио улыбнулся:

– Взгляни на это ясное чистое небо, Оливия. Если бы твой Дарт Вейдер проснулся, мы бы знали об этом. Пепел застилал бы солнце. И мы получили бы более долгую и холодную зиму, чем та страшная зима, последовавшая после войны. Так что все в порядке. А вот произошло ли что-то с Везувием за все эти годы, мне так и не узнать. Забавно, правда?

Собески подняла взгляд на собеседника:

– Что же ты находишь здесь забавного, Тони?

– Мы с тобой так боялись вулканов, приютивших наши колыбели и отбрасывавших зловещие тени на наше детство… Мы с таким энтузиазмом бросились их изучать, чтоб знать, когда они задумают недоброе… А в итоге уничтожили все маленькие, крохотные людишки…

* * *

Бродить по заводу, который был крупнее населенного пункта, в котором находился, можно было еще столько же лет, сколько он уже жил в его окрестностях. И при этом всегда имелся шанс обнаружить что-то полезное, в зависимости от потребностей. Северным сторонам корпусов цехов крепко досталось от ударной волны. Трубы заводской котельной давно рассыпались. Портовые краны на причалах опрокинуты. Половина корпусов частично разрушена. И практически все пострадало от огня. Однако поднятый взрывом из Авачинской бухты гигантский столб воды разнес по округе водяную взвесь, не давшую пожарам бушевать долго и распространиться далеко.

Михаил Крашенинников осторожно выглянул за угол административного здания. Уже давно рассвело, и попадаться местным на глаза он не хотел. Отношения с жителями поселка Приморского у них не сложились сразу. Еще бы! Не успел рассеяться султан термоядерного взрыва, как с неба рухнул вертолет. А в нем три человека из четырех живы, причем двое из них в то время практически не говорили по-русски. Это могло вызвать и вызвало массу вопросов. Правда, поначалу люди были заняты паникой, тушением пожаров, разбором завалов и поисками близких. Но вот потом…

Михаилу стоило огромных усилий убедить местных, что иностранка с ним – это ученая из Финляндии, а с Финляндией никакой конфронтации и вражды не было. Чернобородый человек с ним вовсе не арабский террорист, а кубинский коллега, и с Кубой Россия дружила. Ему пришлось долго убеждать людей, что если бы эти двое были американскими диверсантами, прилетевшими, чтобы взорвать Камчатку, то перед этим их точно обучили бы в совершенстве владеть русским языком. И тогда толпа решила, что надо разорвать на части его, Михаила Крашенинникова. Потому что он в совершенстве владел русским языком, а значит, американский диверсант, который прилетел, чтобы взорвать Камчатку.

Первые дни были страшные. Настолько страшные, что он до сих пор вздрагивал, вспоминая их. Ни последующая долгая зима и голод, эпидемия в поселке и массовая смерть от лучевой болезни, ни раскол выживших на враждующие банды и воспоминания об этом так не холодили его нутро. Все это было тоже страшно. Но не так, как эти первые дни. Он не понимал, что произошло. Авария на лодке, метеорит, война? Знал только, что это точно не его профиль. Не какой-нибудь вулкан. Он не знал, что с ними будет через час и даже минуту. Что решит толпа? Он боялся за жизнь сильно травмированного Антонио. И он неописуемо боялся за Оливию. Тоненькую, напуганную, онемевшую от шока и, казалось, смирившуюся со скорой расправой молодую девчонку. Он понял, что чувствует по отношению к ней, в те страшные мгновения, последовавшие за взрывом. Хотя нет. Чувства у него появились, пожалуй, в первый раз, когда он ее увидел. Но оформились они, обрели понимание разумом лишь тогда, когда над ней нависла смертельная опасность.

Однако нашлись сердобольные люди. И помогли итальянцу, не зная, что он итальянец. Правда, в тех условиях трудно было даже надеяться, что его перелом срастется правильно. И теперь он обречен хромать до конца жизни. Но тогда было слишком много пострадавших и слишком мало людей, способных оказывать медицинскую помощь, чтобы имело смысл кого-то упрекать за это.

Ту зиму они пережили вместе, но он продолжал бояться. Одно неосторожное слово, и кто-то непременно поймет, что девчонка вовсе не из Финляндии, а самая что ни на есть американка. Что бородатый с