— Издалека будете? — начал вежливую беседу Платон.
— Да уж, изрядно, — ответил гость. Он помолчал и, отхлебнув пустого кипятку, спросил: — А у вас что за беда такая? Смерч, что ли, прошёл? Ни на одном доме крыши целой нет.
— Весна… — неохотно ответил Платон. — Бескормица подошла, всю солому с крыш скоту стравили. Вот и стоят дома раскрытыми. И не дело стены гноить, а скотина падёт — совсем сгинем.
— Сена-то что ж не накосили?
— А угодья где брать? — Платон едва не рассердился на глупый вопрос. Но потом снизошёл к городскому недомыслию и начал объяснять: — Сам посуди, мил человек, луга заливные — чьи? Княжеские луга. Сено с них управляющий в город возит, за деньги продаёт. Лес чей? Опять же, княжеский. Ни тебе дровишек привести, ни по полянкам травы накосить. У князя холуев полон двор, все смотрят, чтобы мужику жизни не было. А у мира угодьев — кот наплакал. Ни земли, ни травы, ни леса. Даже к речке с бреднем — и то не моги. Куда ни глянь, всюду одноконечная гибель обступила.
— А прежде как обходились?
— Прежде и мы княжеские были, а теперя — временнообязанные. Ты на него работай, а он тебя кормить — ни-ни! Вот ты человек, по всему видать, учёный, и грамоте, и всяко. Опять же, городской, там всё прежде нас знают. Так ты скажи, скоро ли волю обратно отменят?
— Тебе что, не нравится свободным быть?
— А кому она нравится, эта свобода? Прежде мужик состареет, так если своих детей нет, барин его кормит. Не жирно, а всё с голоду не подохнешь. Опять же, если голод… хоть понемножку, хоть чёрствой корочкой, а облагодетельствует. Потом, конечно, эту корочку сторицей отработаешь, но покуда — жив будешь. А теперя у нас свобода: хошь с голодухи подыхай, хошь — в петлю лезь. Свобода она для тех, кто прежде в барских холуях ходил, руки при хозяйском добре нагрел, мошну набил. Им теперя самая воля. А я не воровал, откуль у меня богачество?
Прохожий усмехнулся чуть заметно, но от Платонова взгляда ничто не укрылось.
— По-твоему, я не так чего сказал?
— Всё так, просто такие речи мне очень знакомы.
— Ещё бы не знакомы, поди, по всей Руси о том народ толкует.
— Я вот думаю, ежели так худо, зачем вы на месте сидите? Земля большая, нашли бы место по душе, переселились бы, хозяйство завели справное. Прежде вас на земле силой держали, а теперь — воля. У свободы, как у палки, два конца. Ты говоришь — свобода на месте сиднем сидеть да с голоду помирать, а есть другая свобода — искать себе лучшей доли.
— Где родился, там и пригодился, — тихо вставила Феоктиста.
— Нам тоже эти рассказы отлично хорошо знакомы, — не обращая внимания на жену, произнёс Платон. — Летось приходил один, как и ты, звал за собой. Есть, говорил, на свете страна Беловодье, правит там христианский царь Иван Пресвитер. И как туда русский хрестьянин приедет, так ему сразу земли нарежут, угодьев всяких: леса целую ухожу, лугов заливных добрый покос. Рыбные да звериные ловы там опять же вольные — всё для хрестьянской души. Знай не ленись, да богу молись.
— Сказки… — вздохнул прохожий.
— Вот и я смекаю: у них там своих мужиков, что ли, нет? Мужика везде лишек, бабы на этот счёт шустрые. У бедняка только на детей богатство. Меня в деревне, знаешь, как дразнят? Мол, у Платона пять дочек, да все на «л»: Ляксандра, Лямпиада, Лизавета, Ленка и Левтина. И пять сынов, да все на «м»: Митрий, Микита, Миколай, Микифор и Микодим… — договаривал Платон через силу, придушенный внезапной мыслью о Митрохе, с которым уже не свидишься, одно имечко в поминальнике осталось, вписанное заботливым кладбищенским сторожем.
Гость не знал о беде, но беспокойство ощутил.
— Вы кушайте, кушайте, — сказал он, придвигая к хозяину початый хлеб. — Это всё ваше, у меня в дорогу взято, мне хватит.
— Благодарствую, — Платон склонил голову. — Я уж тогда приберу его, чтобы и на завтра хватило. В сытое брюхо хлеб пихать — напрасно добро тратить.
Странник кивнул согласно и, возвращая разговор в прежнее русло, сказал:
— А вы бы всё-таки подумали насчёт переезда.
— В царство Ивана Пресвитера? — спросил Платон так, что почудилось, будто он о том свете спрашивает.
— Не… Царство Иоанна Пресвитера, если не ошибаюсь, Абиссиния. Это в Африке. Там сушь да жара, хлеб не родится. Живут там куда беднее нашего. Народ, конечно, крещёный, но все из себя чёрные арапы. Ты про арапов-то слыхал?
— Как не слыхать? У старого князя арапчонок был Ахметка. Чёрный, как дёгтем намазанный. А уж девок портить мастак! Они к нему липли, словно он в меду, а не в дегтю изгваздался. Одно слово — дьявол. Мужики его порешили за это. Поймали и вилами прокололи. Говорили, что раз он чёрт, то ему ничего с этого не станет, а от нас он уберётся.
— И что?
— Не чёрт оказался. Его проткнули, а он возьми да и помри. Четверо парней за него, антихриста, на каторгу ушли.
— Вот я о том и говорю, что арапы такие же люди, но русскому человеку у них делать нечего.
— Куда ж ты меня в таком разе зовёшь?
— Есть, понимаешь, такая страна, — усмехнулся гость. — Россией зовётся. И там, если поискать как следует, что угодно отыщется, даже твоё Беловодье.
Гость дохлебал воду, вежливо перевернул чашку вверх дном. Фектя накрыла хлеб и колбасу полотенцем, а поверх миской — от мышей, унесла прятать в холодный щепной короб. Мужчины поднялись, вышли до ветру. Ещё не стемнело, весной вообще поздно темнеет, но уже заметно подморозило. Не скоро дождаться первой травы.
В проулке у Шапошниковых продолжалось погуляние. Галдели голоса, шалава Маруська с привизгами орала охальные частушки:
Ты со мной гулять не хочи-ишь!Я от этого не прочь.Ты всю ночь всухую дрочи-ишь!И скучаю я всю ночь!Платон плюнул в навозную кучу, не то отхаркнулся, не то презрение выказал непутёвым соседям.
— Вон тебе переселенцы готовые, им и собираться не надо, только и есть добра, что в портках. Их чекушкой помани, до самого Беловодья добегут.
— Таких нам не надо. Этого добра всюду, что грязи.
— Ага, — согласился Платон, задвигая деревянный засов на сенной двери. — Никому их не нужно, а талан им прёт, что купленный. Тоголетось землю делили, так добрым людям, как ни кинь — всё клин, а этим — полоса, да в самом центре поля. Так им и