— Нет.
Мне известно, что страну и, несомненно, этот город в прошлом беспокоили события, связанные с расправами над ведьмами, и другие темные дела, которые я не стал бы обсуждать. Но он говорил беззастенчиво.
— Есть тут одна в Инверэри, — сказал он. — Угодила в тюрьму за свои злодеяния. Я слышал, что по ней ползают вши и у нее нет зубов. Она предстанет перед лицом смерти за свои грехи. Сэр, она была в Гленко…
Джейн, моя дражайшая!
Мы обсуждали этот вопрос в Глазго, в саду возле ивы. Помнишь, ты была в синей шали, от которой твои глаза еще голубее, и мы беседовали о волшебстве, но так и не пришли к согласию. Люди моей веры и профессии знают о том, что вершит дьявол. Нам известно, что есть люди, служащие ему — возможно, не по своей воле. Эта одержимость — угроза населению. Говорят, того, кто замешан в этом, нельзя оставлять в живых, он должен быть очищен огнем или водой, ради него самого. Так считают многие. Ты знаешь, что я тоже придерживаюсь этого мнения? Что с существованием такой женщины нельзя мириться? Тебя беспокоит мое отношение к вопросу. Но неужели у нас сейчас недостаточно врагов, Джейн? Неужели мало того, против чего нам приходится бороться — другая вера, самозваные короли, войны, — чтобы еще и беспокоиться об этих дьяволовых прихвостнях? Кому на самом деле известна их сила? Если есть Бог, то есть и дьявол — и мы знаем, что оба они есть. В этом мире достаточно порока, любовь моя. Когда мы избавляемся от тьмы, вокруг становится чище.
Я знаю твое сердце и помню, как прекрасные голубые глаза наполнились влагой. Ты не веришь в ведьм, скорее даже, ты не веришь тем, кто их разоблачает. Ты считаешь, что эти женщины больны. Что их терзают видения как следствие пережитого горя или страха. Кутаясь в синюю шаль под ивой, ты сказала, что жалеешь подобных существ.
Я люблю в тебе эту доверчивость — доверчивость к тем, кого ты даже не видела никогда.
Но в нашем мире, Джейн, есть зло — и я верю в это. Оно везде сеет темные семена. Оно стремится задушить добродетель и благородство, и я жизни своей не пожалею, чтобы предотвратить это, — так поступил и мой отец. И мы на пути благочестия. Предназначение всей моей жизни — вернуть на путь истинный людей, чтобы все мы шли к Божьему свету.
Я надеюсь, что ненадолго задержусь в этом городе. Лишь немного отдохну и направлюсь дальше на север, в ту опустошенную долину. Эта ведьма была там, любовь моя. Она присутствовала при резне, видела своими глазами. Я вовсе не стремлюсь коротать время в общении с подобным созданием — замарашкой, не верящей в Господа, — и уж тем более не желаю подхватить от нее вшей. Но я должен помнить о своей цели. Если она свидетельница чудовищного злодеяния, ее можно использовать. Она видела совершенное красномундирниками в Гленко — и любое слово, даже ведьмино, лучше, чем никакого.
Уже поздно. Минула полночь — так показывают мне карманные часы. Я завершаю письмо, уверяя тебя, как сильно я скучаю. Эти слова ничтожны, они не могут передать и малой доли моей тоски. Но когда поворачиваюсь к окну, что выходит на Лох-Файн, я смотрю через него на запад и мысли мои летят к тебе. Я думаю о том, что за этой водой — Ирландия. Там ты, и наши мальчики, и все, чему принадлежит мое сердце после Господа.
Будь сильной. Я знаю, что мое отсутствие многого требует от тебя и приходится выносить тяготы одиночества. Прости меня. Хотя я знаю, что уже прощен благодаря твоей вере и любви к Господу, которая так же велика, как моя. Я готов спать в сырой постели и разговаривать с ведьмами ради Его славы и ради Якова, но, делая все это, я думаю о тебе. Надеюсь, ты будешь гордиться мной.
Снег все еще падает с неба. Я мог бы жаловаться на него, но при мыслях о тебе, жена моя, вижу, как он мягок и красив.
Я посылаю тебе свою любовь через Лох-Файн и через все, что лежит между нами.
Чарльз
III
Это распространенное растение, но им нередко пренебрегают.
Хотя оно имеет некоторые неоспоримые достоинства.
Об окопнике
Тюремщик хорошо изучил меня.
Он знает, как я разговариваю в темноте. Какой маленькой я могу быть, когда сворачиваюсь в клубочек, — такой крошечной, что он думает, будто я поколдовала и исчезла.
— Грязная ведьма, — говорит он, когда обнаруживает меня. — Надеюсь, убивать тебя будут медленно… Я приду погреться возле твоего костра.
Но и я изучила его. Я знаю, что у него косоглазие, а еще знаю, что ему бы помог мокричник, — кожа на руках шелушится и опадает, словно сухие листья с веток. Таким рукам становится хуже в дурную погоду. Я знаю, что он сильно пьет, он дышит зловонием дешевого виски и несвежего мяса, и я слышала его храп, когда в окне виднелся лоскут бледного дневного неба, а не ночная тьма. Я думаю, виски занимает все его мысли. Я запомнила его шаги. Я знаю, как он ковыляет, подволакивая левую ногу. Никто больше так не ходит — похоже на звуки морского прилива. Да еще бряканье его ключей. Это единственная музыка, что я слышу в тюрьме. Ни пения птиц, ни волынок, лишь звон ключей да шарканье левой ноги тюремщика.
Я знаю, какой звук он издает при ходьбе.
Это не его шаги.
Это шаги другого человека.
Заходите. Присядете?
Я знаю этот взгляд.
На меня все так смотрят, когда видят в первый раз. Наверное, это из-за моего роста, я ведь такая маленькая. Меня называли мышонком, или птенчиком, или малышкой, хотя я — ни то, ни другое, ни третье. Лекарь пришел и не смог разглядеть, меня во мраке. Он разозлился и закричал:
— Здесь нет никаких заключенных!
И тогда я шевельнулась, гремя цепями, и прошептала:
— О нет, здесь есть заключенная…
Проходите, не стойте у двери. Видите, как я закована? Большинство воров, которых здесь держат, не носят таких кандалов. Преступников бросают за решетку, и все. Но меня заковали в цепи, потому что я «ведьма»: люди думают, что я могу обернуться ветром и унестись прочь. Или превратиться в лягушку и ускакать отсюда через дверь. Но еще я закована из-за своего ничтожного роста, из-за ручек-прутиков и тщедушного тельца. Стайр сказал, что я могу проскользнуть сквозь прутья решетки. «В цепи ее. Заковать покрепче! Она не должна уйти».
А потому не стойте возле двери. Я не в силах причинить вам вред.
Там есть табурет,