Своей последующей любовью к картинам я целиком обязан тетушке Мэри и тем — счастливым! — годам становления. Когда тетя умерла — я как раз подбирался к Кембриджу, — то оставила мне многие из картин, которые вы видите вокруг, но какие-то я продал, чтобы купить иные, — уверен, она одобрила бы это. Она не была женщиной сентиментальной и пожелала бы мне вдохнуть жизнь в свою коллекцию, наслаждаясь приобретением нового, когда старое становится в тягость.
Короче говоря, лет за двадцать или чуть больше я сделался настоящим искусствоведом, постоянно посещал аукционы и постепенно, не отказывая себе в удовольствии, сколотил капитал больший, чем когда-либо мог бы себе позволить на свое ученое жалованье. В промежутках между набегами в мир изящных искусств я, разумеется, неспешно трудом прокладывал себе дорогу, поднимаясь по ученой лестнице, утверждаясь здесь, в колледже, публикуя известные вам книги. Со смертью тети и дяди мои регулярные поездки в Девон прекратились, я скучал по ним и мог утешаться лишь неослабевающей любовью к сельскому образу жизни и пешим прогулкам во время каникул.
Я бегло обрисовал свое происхождение, и теперь вам чуть больше известно о моей любви к картинам. Но вы ни за что не догадаетесь, что случилось однажды, а возможно, так никогда и не поверите этой истории. Могу лишь повторить то, в чем заверил вас с самого начала: это правда.
Рассказ второй
Стоял великолепный день в начале пасхальных каникул, я на пару недель поехал в Лондон поработать в читальном зале Британского музея и заняться куплей-продажей картин. Тогда, помнится, проходил аукцион с утренним просмотром, и я выбрал из каталога пару рисунков старых мастеров и одно крупное полотно, на которое особенно хотел взглянуть. Догадывался, что полотно пойдет по цене, куда более высокой, чем я мог бы себе позволить, но не терял надежды на рисунки, а потому чувствовал себя бодро, шагая под весенним солнышком от Блумсбери к Сент-Джеймсу.[3] Распускались магнолии, вишни были в цвету и на фоне белой штукатурки вытянувшихся в ряд домов восемнадцатого века выглядели изумительно и радовали душу. Не скажу, правда, что моя душа впадала в уныние. В молодости я был бодр и оптимистичен… честно говоря, меня вообще одарили характером жизнерадостным и уравновешенным… вот я и наслаждался прогулкой, пылко предвкушая просмотр и последующие торги. В небесах не было ни единого облачка — как в прямом, так и в переносном смысле.
Полотно на деле оказалось не столь хорошим, как представлялось, и мне расхотелось торговаться за него, зато я горел желанием купить по крайней мере один из рисунков, к тому же увидел пару акварелей, которые сумел бы продать, поскольку за них вряд ли предложили бы здесь слишком много, ибо они не входили в то созвездие картин, ради которых на эти торги сбежалась куча дельцов. Я пометил их в каталоге и пошел по просмотровому залу.
И тут взгляд мой привлекла слегка теряющаяся рядом с двумя впечатляющими религиозными панно венецианская картина маслом, изображающая карнавальную сценку. Она была в плохом состоянии, нуждалась в чистке, да и рама в нескольких местах облупилась. Такого рода картины обычно мне не нравились, однако у этой было некое странное, завораживающее свойство: я и не заметил, как долго простоял перед ней, отходил несколько раз и вновь возвращался. Картина, казалось, вбирала меня, я будто ощущал себя участником этой ночной сценки, высвеченной факелами и фонарями, одним из бражников в масках или из садившихся в гондолу, или скользивших по залитому лунным светом каналу, исчезая во тьме под древним мостом. Долго стоял я перед картиной, пристально вглядываясь во все уголки палаццо с их распахнутыми то тут, то там ставнями, в темные комнаты с едва пробивающимся светом свечей в канделябрах: там лампа сверкнула, а здесь странная, похожая на тень фигура мелькнула в отраженном свете. У многих бражников были классические, с большими крючковатыми носами, венецианские лица — такие можно увидеть у волхвов и ангелов, святых и пап на великих полотнах, заполняющих церкви Венеции. В других, впрочем, сразу же узнавались люди иных национальностей, среди которых мелькал то эфиоп, то араб. Не помню, когда в последний раз картины производили на меня подобное впечатление.
Торги начинались в два часа, и я вышел немного освежиться на весенний солнечный свет, прежде чем вернуться в залы аукциона. Однако стоило мне присесть в сумрачном баре тихого паба, окошки которого то там, то сям пронзали лучи солнца, как я вновь погрузился в венецианскую сценку. Разумеется, я понял, что обязан купить эту картину. Я едва ли замечал, что ем на обед, разволновался, как бы что-то не помешало мне вернуться в помещение для торгов, и потому оказался там одним из первых. Однако какая-то причина заставляла меня стоять позади, подальше от