– Я четыре года корпела над учебниками, чтобы меня взяли в тот университет, в который мне хочется. Каждую секунду свободного времени я тратила на внеклассные занятия и благотворительные мероприятия, часами репетировала с «Рассветом Воскресения», выступала с концертами – все только потому, что ты заявила, будто участие в хоре а капелла[2] повысит мои шансы попасть в университет!
– О, перестань… Ханна, ты преувеличиваешь. Тебе нравится выступать с «Рассветом Воскресения»! И я посоветовала тебе петь не из-за университета, а потому, что у тебя очень красивый голос. Ты пойдешь в хороший колледж, Ханна, – продолжила мама. – За год наше вложение принесет нам прибыль, и ты переведешься в Бостон. Диплом у тебя все равно будет университетский.
Видимо, мама сама поняла, что ее слова прозвучали так, будто они с папой уже приняли окончательное решение, хотя десять минут назад, когда мы разговаривали в гостиной, меня заверяли, что ничего еще не известно наверняка.
– Слушай, – уже бодрее и увереннее сказала она, – никто не говорит, что непременно все так и будет. Вовсе не обязательно! Мы просто решили тебя предупредить, на всякий случай.
Предупредить?
Мне даже смотреть на нее не хотелось. Конечно, я вела себя несправедливо по отношению к маме. Это не только ее вина. И идея наверняка была папина.
– Теперь я жалею, что мы тебе об этом сказали. – Мама шумно вздохнула, и я опять вспылила:
– Это почему? Надо было еще несколько месяцев назад во всем мне признаться! Например, в декабре, когда я получила письмо о том, что меня приняли! Мы тогда пошли в ресторан на праздничный ужин, помнишь? И вы с папой уже знали, что у нас нет денег на университет. За что вы так со мной поступили?!
Мама помрачнела, закусила губу и отвернулась к окну. Что-то было не так.
Я вспомнила тот декабрьский вечер. Мама с папой чуть не лопались от гордости. Не похоже было, что они притворяются.
Что же изменилось с тех пор, на что еще могли потребоваться деньги? И тут меня как обухом по голове ударило.
– Это из-за Аарона, да?
Место музыкального руководителя пустовало больше года. В январе папе наконец удалось переманить Аарона Донохью из большой роскошной церкви в Хьюстоне. Помню, он тогда сказал, что его молитвы услышали. Папа создал «команду мечты».
– Аарон – ценная находка для нашей школы, но ему приходится много платить за работу.
Аарон. Вот это ирония. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Я встала с кровати и подошла к двери. Мне так хотелось покинуть – и как можно скорее – эту комнату, этот дом, этот город.
– Ханна, – позвала мама. Я обернулась через плечо. – Все образуется. Нам нужно только верить.
«Да, – подумала я, – больше ничего и не надо. Почему бы мне не прийти в отделение приемной комиссии Бостонского университета в первый день учебы и не сказать: Здравствуйте, я Ханна Жаккар. У меня нет денег, но вот, возьмите. Целый вагон веры».
– Бог поможет, Ханна. Ты же знаешь. Он всегда помогает.
Жаль, что сейчас я не верила в это так, как раньше. Я прищурилась и спросила:
– Правда ли, мама?
Она широко распахнула глаза и посмотрела на меня: в ее взгляде потрясение смешивалось с разочарованием. На мгновение я даже пожалела о своих словах, но мне стало легче от того, что я наконец сказала это вслух.
– Да, я верю, что Он правда нам поможет.
– Ну лучше бы Ему поспешить. Оплатить учебу надо до июня.
Я выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь, и промчалась по коридору мимо гостиной, где недавно прошел «семейный совет». Папа все еще сидел там, и он окликнул меня.
Я вернулась, заглянула в комнату и увидела, что папино лицо опухло, а глаза покраснели. Мне тут же захотелось его обнять и повторить мамины слова о том, что все будет в порядке, что молитвы нам помогут. Но я застыла на месте, не в силах издать ни звука.
– Прости меня, Ханна, – прошептал папа. – Я совершил ошибку. Но я все исправлю, обещаю. – Он запнулся на последнем слове, и я невольно шагнула к нему. Все-таки он был моим папой. Я никогда на него так сильно не злилась и не знала теперь, как мне поступить. На языке вертелись слова «все в порядке», но я промолчала. Нет, ничего не в порядке.
Я открыла входную дверь и вышла на крыльцо. Сердце у меня колотилось настолько сильно, что я буквально чувствовала, как оно отчаянно бьется о грудную клетку. Спустившись на тропинку, словно в забытьи, я перешагнула через мамину клумбу и направилась прямиком к дому Эмори. Посреди лужайки я резко замерла, словно меня ударило током.
На душе у меня было тяжело и пусто. Мне хотелось прибежать к Эмори, признать, что она сказала тогда правду о моем папе и обо мне.
Еще три месяца назад так бы я и поступила.
Но не сейчас.
Я развернулась и побежала в противоположном направлении, к холмам. Через два квартала пришлось остановиться у перекрестка. Я ударила по кнопке на столбе светофора так сильно, что у меня заныли костяшки. Загорелся зеленый, и я пулей промчалась через дорогу и парковку. У трех металлических ограждений, преграждающих путь велосипедистам, я сбавила скорость, повернула налево и уже медленнее побежала по лесной тропинке в чащу.
Деньги пропали. Я знала, что папа оплачивает нужды программы сценического искусства в нашей христианской школе «Завет» из своего кармана, потому что церковный бюджет он уже потратил, как и вложения других, более крупных местных церквей, но мне и в голову не приходило, что он начнет тратить средства, отложенные мне на учебу.
Тропинка начала петлять, круто уходя вверх. Я сосредоточилась на верхушке холма, где стоял деревянный указатель, принялась энергичнее размахивать руками и перешла на более широкий шаг, ускоряя бег. Я добежала до указателя, не отрывая от него взгляда, и победно хлопнула по нему рукой. А потом резко повернула направо и помчалась дальше, следуя замысловатым изгибам узкой тропинки.
Родители всегда говорили об университете как о данности. Мол, очевидно, что после окончания старшей школы человек поступает в вуз. Иначе и быть не может. Они твердили, что все оплатят, и мало беспокоились о ценах на обучение и комиссионных сборах за учебу в другом штате. Если бы меня предупредили заранее, я смогла бы подготовиться. Подать на стипендию, гранты или что-то вроде того.
Я не могла представить себе жизнь без Бостонского университета. Для меня письмо о зачислении символизировало нечто большее, чем четыре года высшего образования. Оно дарило мне возможность переехать в другой город, где никто меня не знает, никто не следит за каждым моим движением, не анализирует, не осуждает. Возможность