Скорее трясина, чем болото, лишенное звуков, обычно издаваемых ночными птицами и мелкой водяной живностью, оно, однако, непрерывно шуршало. Это осторожное бумажное шуршание, напомнившее мне о движении огромных крыльев рептилий в воздухе и царапаниях рептилий снизу, было, без сомнения, не чем иным, как шелестом огромных тростников и покрытых колючками листьев. Там, однако, были и насекомые, производившие несмолкаемый шум. С глиняных отмелей, где росли деревья, внезапно послышалось липкое бульканье больших пузырей.
Сначала я решил, что эти деревья — пальмы, но они больше были похожи на доисторические папоротники. В слабом фосфорическом мерцании их волокнистые стебли возносили в невидимую высь огромные зонтики листвы.
— Кай, — сказал я.
Он взглянул на меня поверх весел.
— Повелитель?
— Птиц нет, Кай. А я слышал, что Бит-Хесси охотится здесь для пропитания.
— Птицы дальше к востоку, повелитель. Ближе к Новому городу. Когда надо, хессек охотится там.
Что-то плюхнулось в воду впереди нас и проплыло вдоль борта — по воде пошли густые, как в патоке, волны. Сразу под поверхностью воды, тускло сияя собственным светом, проплыло ящерообразное чудовище, то ли аллигатор, то ли дурной сон.
— Это болото старое, — сказал я.
Кай улыбнулся чарующей улыбкой, слегка угрожающей, в соответствии с обстоятельствами.
— Старое, как хессек.
— А это насколько старо?
— Старое, как тьма, — сказал он.
Другой человек, прислушиваясь к нашему разговору, смотрел на меня пустыми яркими глазами.
— Кай, — сказал я.
— Да, повелитель.
— Назови меня моим настоящим именем. Он посмотрел на меня и сказал:
— Мы осторожны с именами.
— Все-таки, — сказал я. — Вы воображаете, что я — ваш черный не-бог древней веры. — Мне не хотелось опять проникать ни в череп Кая, ни в любой другой, но после последнего контакта мой мозг был еще очень чувствителен, а образы, всплывшие на поверхность, необычайно яркими. — Вы называете его Пастырем Мух, не так ли? — Кай опустил глаза, второй мужчина смотрел не отрываясь; оба продолжали грести, как будто их руки двигались независимо от них. — Он повелитель мух, крадущихся созданий и крылатых ползающих созданий, могильной темноты и червей. Вот кому вы поклоняетесь в своем болоте.
— Там всегда темно, — пробормотал Кай ритуальную фразу.
— Шайтхун, — сказал я наугад, и лица застыли над напряженно работающими руками. — Шайтхун, Пастырь Мух.
Они молчали. Огромные деревья скользили мимо нас, жужжали и кусались насекомые. Заросли тростников, каждый из них толщиной в руку человека или даже толще, росли прямо в протоке, и лодке приходилось проталкиваться сквозь них, и метелки из зеленой бронзы, которые здесь считались камышами, гремели, как ржавое железо.
— Если я Шайтхун, конечно, мне позволено произносить свое собственное имя. Но почему я должен быть Шайтхуном? Если я бог, то почему не Масри? — сказал я Каю, вспоминая, что он назвал меня, когда увидел, как я в языках пламени иду по океану, Масри, Масримасом, богом завоевателей.
— Ты зажигаешь огонь и оставляешь его без прикрытия.
Я подумал: «Это правда». Ни один масриец не зажжет лампу без колпака и даже костер в поле без какого-нибудь прикрытия и обращения к богу, не говоря уже о том, чтобы зажечь приношение с алтаря какой-то цветочной богини. Может, это глупо, но люди думают, что их Масримас этого бы не сделал.
— Тогда почему не Хессу, — спросил я Кая, — ваш морской бог?
— Хессу нет больше. Его вышиб Масримас.
— У тебя на все есть ответы, — сказал я Каю. — Значит, я Шайтхун?
— Это должно быть доказано.
Внезапно камыши расступились. Впереди лежала открытая протока, расширяющаяся в лагуну неправильной формы, с трех сторон ее окружали топи, а на западе, примерно в четверти мили от нас, стоял над соленым озером мыс какого-то серовато-белого цвета — остатки верфи и причалов старого города. Когда мы приблизились к берегу, за изогнутой косой появился остов корабля; судно, не похожее на галеры завоевателей, узкое, напоминающее змею, а сейчас позеленевшее и тонущее в иле. Позади мертвого корабля протянулась улица рухляди, шпангоуты и косы от бесчисленных корпусов старых гниющих кораблей, над ними звенели плакучие ивы. Казалось, здесь была хорошая торговля до того, как порт затянуло илом. С этого морского кладбища на землю вели ступени, забитые скользкими водорослями.
Зеленый фонарь, все это время погашенный, был снова зажжен. Лодки причалили к ступеням, их втащили на берег и спрятали в густой поросли. Кай с лампой вел меня вверх по ступеням.
Свет лампы выхватывал из темноты полуразрушенные черные булыжные стены со слепыми проемами окон. В амбразурах под разбитыми островерхими крышами мелькали летучие мыши.
Среди руин тропа ныряла вниз, и к вони болота начал неожиданно примешиваться запах угольного дыма. Извилистая улица с домами, верхние этажи которых соединялись над головой, оказалась тоннелем, и мы вошли в его непроглядную грязь.
Внезапно лампа осветила белую крысу, которая, застыв, глядела на нас, и я вспомнил прозвище, которое Бар-Айбитни дал этому месту: Крысиная нора.
Место, по которому мы шли, походило на большую запущенную кроличью нору. Местами зловоние напоминало лисье логово. То тут, то там тоннель выходил под открытое небо и над ним нависали руины опустевшего города или перекрученные стволы гигантских деревьев; чаще дорога ныряла под кирпичные перекрытия или в подземные ходы — этот кишечник большого города, где продырявленные глинистые стены были заделаны камнями. В темноте вились каналы со стоячей соленой водой и повсюду торчали корни растений. И в этом невообразимо гнусном месте жили люди.
На грязных стенах толпились тени и проваливались в открытые рты узких входов; виднелись пещеры — бывшие погреба, и комнаты, вырытые в топкой почве болота. Не кролики и не лисы. Скорее, термиты. Термиты, которые умели добывать огонь и оставляли его гореть открытым в глиняных горшках у «дверей» своих мрачных лачуг. Я никогда не видел такой деградации или такой мрачной эксцентричности. Хессеки действительно забрались в землю, как преследуемые звери.
Бледный огонь освещал бледные лица. К мужчинам, которых я там видел, я бы ни за что не повернулся спиной, а что касается женщин, то я бы лучше лег с волчицей, чем с какой-нибудь из них.
На выступе стены я заметил ребенка, одна нога которого была поражена гангреной, но он не плакал и не жаловался, а только смотрел на меня с ненавистью, которую, должно быть, всосал с молоком матери. Наверное, сюда приводили пленных масрийцев; в конце концов дети и меня могли посчитать пленным, да я некоторым образом и был пленником. Я шагнул к ребенку,