у меня болит живот. Я скучаю без вас по вечерам, когда ложусь спать. Мама Адели целует меня перед сном, но она не такая красивая, как вы, у нее не такая нежная кожа и духи не такие. Пожалуйста, напишите мне еще одно письмо, почему письма так долго идут. Папа Адели не такой веселый, как папенька. Но все-таки он хороший. Он курит трубку и выдыхает дым вам в лицо. Здесь есть большая белая собака, которую я сначала боялся, потому что она вечно напрыгивает, но это она так здоровается. Ее зовут Принц. Вот бы и у нас была собака. Здесь есть еще и кошка, ее зовут Мелюзина, но она шипит, поэтому я ее не глажу. Я стараюсь писать как можно лучше. Брат Адели исправляет мои ошибки. Он хороший мальчик, я хочу быть, как он, когда буду большим, он на десять лет старше меня. Адель устроила вчера сцену, в ее постели был страшенный огромный паук, маменька, пожалуйста, посмотрите мою постель, чтобы проверить, нет ли там паука, я без вас скучаю и люблю вас, скажите папеньке и моей сестрице, что я их люблю.

Ваш сын Батист Базеле

***

Я почувствовала на своей груди чью-то ледяную руку и в ужасе закричала в полной тишине. Конечно, никого не было, да и кто мог бы отыскать меня здесь, в этой кладовке? Пришлось выждать, чтобы успокоилось сердце и восстановилось нормальное дыхание. Мне все слышится, как скрипят ступени, видится, как широкая веснушчатая ладонь скользит по перилам, я чувствую: он выжидает, перед тем как отворить мою дверь. Избавлюсь ли я когда-нибудь от этого кошмара? Освобожусь ли от этого ужаса? И даже дом не может мне помочь. Кто-кто входит, и дом уже не защита.

Закутавшись в теплые шерстяные шали, я зажигаю свечу и взбираюсь на последний этаж, в детскую. Я давно уже туда не ходила, даже когда дом был жилым. Это длинная комната с низким потолком и выступающими балками. Стоя на пороге, я представляю, что кругом полно игрушек. Я вижу нашего сына, его золотые локоны и прелестное личико. Я проводила в этой комнате часы, играя с Батистом и напевая ему песенки. С дочерью я этого никогда не делала, просто она не давала мне такой возможности.

Мой взгляд блуждает по пустой теперь комнате, и мне вспоминаются счастливые дни, проведенные с моим мальчиком. Однажды вы решили начать ремонт, заделать протекающую крышу, разные трещины и привести все в порядок. Мы осматривали все уголки и закоулки. Появилась бригада энергичных рабочих, которые красили стены, выполняли столярные работы и шлифовали полы. Это была веселая ватага добродушных парней, и мы близко с ними познакомились. Среди них был месье Альфонс, чернобородый бригадир с громким голосом, и его помощник, рыжий Эрнест. Рабочие менялись еженедельно, в зависимости от специальности. По понедельникам вы проверяли проделанные работы и обсуждали с бригадиром ход ремонта. Это занимало много времени, но вы ко всему относились серьезно. Вы хотели, чтобы дом выглядел как можно лучше. Ваш отец и дед не особенно следили за зданием, и вы решили полностью его обновить.

Но даже во время ремонта мы приглашали друзей к обеду или на вечер. Я помню, это целиком меня поглощало: обдумывание меню, плана рассадки гостей, какую комнату приготовить. Все это меня живо интересовало. Меню я старательно записывала в специальную тетрадь, чтобы не подать гостям дважды одно и то же. Я гордилась нашим домом, он выглядел таким уютным и красивым в те зимние вечера, при мягком свете ламп и гудении огня в камине. Да, то были счастливые дни.

С тех пор прошло десять лет, Виолетта превратилась в молчаливую, погруженную в себя девушку. Она все быстро схватывала, была серьезной, но между нами было так мало общего. Нас ничто не связывало, точно так же как мою мать и меня. Я думаю, что с вами она разговаривала чаще, но близости между вами тоже не было. А на Батиста она почти не обращала внимания. Между ними была разница в девять лет. Подобно луне, Виолетта была холодной, далекой и серебристой, а он был как радостное золотистое солнышко, как лучезарное светило.

Батист был ребенком, отмеченным благодатью. Он родился легко и быстро, что меня очень удивило, потому что я готовилась к такой же пытке, какую я испытала с рождением Виолетты. Этот прелестный ребенок появился на свет здоровым, розовым и сильным, с широко открытыми на мир глазами. Как я хотела, чтобы маменька Одетта могла видеть своего внука! Да, это были золотые десять лет, такие же золотые, как кудри нашего сына. Он был простым счастливым ребенком. Он никогда не жаловался, а если уж и случалось такое, то делал это так очаровательно, что таяло любое сердце. Он любил строить домики из цветных кубиков, которые вы подарили ему на день рождения. Он мог часами старательно строить дом. Комнату за комнатой.

«Вот ваша спальня, маменька, — гордо заявлял он. — Сюда заглядывает солнце, как вы любите. А у папеньки кабинет будет вот здесь, с большим секретером, где он сможет раскладывать свои бумаги и заниматься важными делами».

Мне так трудно писать эти строки, Арман. Я страшусь их власти, я опасаюсь, чтобы они не ранили вас, как удар кинжала. Свет свечи танцует на голых стенах. Мне страшно от того, что я должна сказать. Сколько раз на исповеди у отца Леваска я пыталась снять с себя это бремя. Но не хватало сил. Я так и не смогла это сделать.

Странно, но я всегда знала, что Господь заберет моего сына, что наши дни сочтены. Каждое мгновение вызывало восторг — восторг, отравленный страхом. В феврале в нашем городе опять произошла революция. На этот раз я не была прикована к постели и внимательно следила за ее развитием. Мне было сорок лет, и, несмотря на годы, я была еще крепкой и сильной. Мятежи возникали в самых бедных кварталах города. Строились баррикады, улицы перегораживали коваными решетками, перевернутыми телегами, мебелью и стволами деревьев. Вы объяснили мне, что король не сумел положить конец политической коррупции, что свирепствует небывалый экономический кризис. Меня это нисколько не волновало, потому что никак не влияло на мою повседневную жизнь матери и супруги. Цены на рынке резко подскочили, но наш стол был все таким же обильным. Наша жизнь не изменилась. На тот момент.

* * *

Тысяча восемьсот сорок восьмой год. Год первой встречи императора и префекта. Это случилось почти двадцать лет тому назад, а мое сердце все еще кровоточит, когда я пишу