Вагон уютно покачивало, под мерный перестук колес спать бы да спать, вот только Анне, урожденной графине Шумилиной, было не до сна. В висках в такт вагонным колесам бился пульс, и с каждым биением усиливалась головная боль, которая еще утром казалась незначительной, а теперь вот грозилась вылиться в настоящую мигрень. Не помог даже сладкий до тошноты чай, который принес ей на ночь Миша. Ничего не помогало, и причиной тому было принятое ею решение. Но назад дороги нет. Доведись ей вдруг прожить последние месяцы заново, она поступила бы точно так же – отказалась бы от всего, что у нее было, чтобы узнать наконец правду.
А было у нее все, что только душа могла пожелать. Пусть Анна и осталась сиротой, но детство ее было счастливым благодаря тете Насте и дяде Вите. Они ее любили, оберегали, не лгали.
Про настоящих своих родителей Анна узнала, когда ей исполнилось семь лет. Тогда тетя Настя многого не рассказала, лишь обняла крепко-крепко и сказала, что родителей больше нет, что они на небе и им там хорошо. Анна тогда, помнится, очень обиделась, что родителям может быть хорошо без нее. Прошли годы, прежде чем она узнала всю правду: про отца и каторгу, про маму и ее деда.
У самой Анны тоже был дед. Высокий седовласый старик в косматой волчьей шапке приезжал к ним в поместье раз в год. У него было странное имя – Кайсы. И улыбался он Анне тоже странной, тревожной какой-то улыбкой. Гладил по волосам, всматривался в лицо, качал задумчиво головой и улыбался. А потом, одарив внучку удивительными подарками – вырезанными из кости фигурками, бусиками из разноцветных камешков, невесомой собольей шубкой, – всякий раз повторял:
– Растет моя девочка, настоящей красавицей растет.
Про красавицу это дед Кайсы говорил, чтобы Анну не расстраивать, потому что красивой она никогда не была. Худая не в меру, мосластая, скуластая, с глазами раскосыми, какого-то невыразительного серого цвета, с волосами рыже-пегими, хоть тетя Настя и называла их русыми. Вот мама, которую Анна видела только на пожелтевших от времени, бережно хранимых в семейном альбоме карандашных рисунках, была настоящей красавицей, и тетя Настя была красавицей, а Аня – так, недоразумение сплошное, сразу видно, что выродок и приблудыш.
Про то, что она недоразумение, выродок и приблудыш, Анна подслушала совершенно нечаянно и даже не сразу догадалась, что речь идет о ней. Говорили соседки, Валентина Петровна и Надежда Ивановна. Они были немолоды, степенны и чопорны, улыбались Анне сахарными, неискренними улыбками. В глаза улыбались, а за глаза говорили такие гадости. Анна уже была достаточно взрослой, поняла все правильно, но вот нахлынувшая вдруг обида не позволила сдержаться, привела в слезах к тете Насте. Та выслушала молча, погладила по волосам, накормила вкуснейшим вишневым пирогом и сказала, что не стоит обращать внимания на глупых и злых людей. С тех пор Валентина Петровна и Надежда Ивановна больше не появлялись в их доме, тетя Настя умела быть жесткой. А Венька, первейший Анин друг и защитник, украдкой от Ксюши перемазал соседские ворота куриным пометом, даже не убоялся, что дядька Трофим, его отчим и Ксюшин муж, непременно выпорет, как узнает об этакой проказе. Дядька Трофим узнал, но не выпорол, наоборот, дал Веньке медовый пряник, потрепал по вихрастой голове, а потом пообещал:
– Еще раз такое сотворишь, шкуру спущу.
Только получилось совсем нестрашно. Дядька Трофим хоть и выглядел большим и грозным, но на самом деле был добрым, Веньку любил, как родного. И Ксюшу любил, и Петрушу, младшего своего сына. Он даже Анну любил, хотя Анну-то уж точно ему любить было незачем, у него и без того забот хватало. Вместе с дядей Витей на стройке нового моста он пропадал днями и ночами, а когда в городе появлялся дед Кайсы, уходил с ним в лес на охоту. Однажды они даже взяли с собой Веньку и Феденьку, а Анну не взяли, сказали, что мала еще. И это оказалось особенно обидно, потому что Венька был почти на пять лет младше, а двоюродный братец Феденька так и вовсе на шесть. На Феденьку Анна не сердилась, как можно сердиться на братца, хоть и двоюродного, но по сути родного. А вот Венька после той охоты загордился так, что пришлось отвесить ему подзатыльник, чтобы в чувства привести. Они не разговаривали потом почти две недели, на большее не хватило – помирились. Как же не помириться, если Венька ей тоже почти как брат!
Сейчас Анна оглядывалась на свое детство и понимала, что было оно у нее светлое и радостное. И люди ее окружали по большей части светлые: любили, берегли, защищали. С дядей Витей, тетей Настей и дедом Кайсы она могла поговорить о чем угодно, на любой вопрос получить ответ. Почти на любой вопрос… Анне исполнилось семнадцать, когда она начала понимать, что кое о чем и приемные родители, и дед, и дядька Трофим, и даже Ксюша, у которой она никогда ни в чем не знала отказа, молчат. И касается это Чернокаменска, города, в котором она родилась, города, где познакомились и полюбили друг друга мама и папа. Стоило Анне только завести разговор о Чернокаменске и острове с необычным названием Стражевой Камень, как тетя Настя бледнела, а дядя Витя темнел лицом. Дед Кайсы так и вовсе отворачивался и уходил, словно Анна была ему чужой. Сначала этакие странности ее удивляли, потом обижали, а затем заставили задуматься, отчего же любящие ее люди отказываются даже разговаривать об этом загадочном городе. Анна наводила справки, несколько дней провела в городской библиотеке, чтобы узнать о Чернокаменске хоть что-нибудь.
Узнать удалось немного. Похоже, исторического интереса город не представлял, а упоминался лишь в связи с добычей угля, руды, драгоценных камней да охотничьим промыслом. Только однажды Анна увидела коротенькую заметку об обосновавшемся в Чернокаменске известном архитекторе. Архитектора этого звали Августом Бергом, и имя его, сладкое, как липовый мед, отчего-то казалось Анне смутно знакомым. Таким же, смутно знакомым и одновременно тревожным, казался ей изображенный на пожелтевшей от времени фотокарточке замок. Замок возвышался над островом, остроконечной башней нависал над темной водой. И каменные горгульи, одновременно жуткие и притягательные, всматривались в свои отражения. А еще была башня-маяк, нарисованная углем в альбоме для набросков, который некогда принадлежал маме Анны. Башня тоже казалась Анне смутно знакомой, иногда она ей даже снилась. Как снилась ей и женщина удивительной красоты с волосами цвета серебра