От ангара подошёл техник в синей тёплой куртке и ватных штанах. Поговорили о Нечитайло и проклятых лимитах, о прогнозе на завтра, о том, что в Доме офицеров вечером новое кино, а после танцы. Это самое новое кино Хабаров видел на Большой земле прошлым летом, но не стал огорчать техника.
— Чего ты маешься, Алексей Ильич? Штатно на Эгвекинот в пятницу пойдёшь, авось и погода, и керосин будут…
— Авось, — согласился Хабаров.
Странное чувство, будто что-то должно вот-вот произойти и ему не придётся в пятницу «штатно» идти на Эгвекинот, вдруг совершенно определённо сформировалось в голове, и Хабаров даже по сторонам оглянулся, проверяя.
Вокруг всё было привычное, давно изученное, ничего нового.
— А я в пятницу с утра движок погоняю, — продолжал техник, — застоялась машинка наша!..
Аэродромный пёс Марат притащил из ангара древний футбольный мяч со спущенной камерой и вмятиной на боку, положил Хабарову под ноги. Тот прицелился как следует, поддал, мяч закрутился, полетел. Марат пританцовывал от нетерпения, а потом бросился ловить.
Лётчик и техник проводили его глазами, а потом техник рассказал анекдот — не просто с бородой, а прямо с сивой бородищей! — и тут уж Хабаров сказал, что знает этот анекдот ещё со времён Качинского лётного училища, и уже тогда он был старый, как мир.
Техник, буркнув: «Ну и пожалуйста», — ушёл, а Хабаров ещё несколько раз кинул Марату мяч.
…Что-то должно случиться. Сегодня. Прямо сейчас.
— Марат, давай, тащи мяч! Ну?! Где ты его бросил?
Ухо уловило отдалённый рокот, нараставший стремительно, из-за сопки вынырнул самолётик — он шёл на малой высоте, заходил от дальнего привода, как будто собирался садиться.
Хабаров спущенным мячом загораживался от солнца, пытался рассмотреть опознавательные знаки.
Рокот двигателей накрыл его, Марат залаял — неслышно из-за грохота, — и на бетон метрах в ста от Хабарова упал какой-то предмет.
Самолёт сделал круг над аэродромом, стал набирать высоту и пошёл в сторону сопок.
От ангара бежали техники.
Хабаров некоторое время смотрел вслед самолёту, а потом тоже побежал и подобрал предмет. Это был небольшой брезентовый свёрток, упакованный по всем правилам.
— Мужики, кто засёк, чей борт? Откуда он вывалился-то?! Не, вы видали?! Его ж не было, а с утра по штормовому ни одного борта не выпустили! С той стороны он пришёл! Да из-за сопки шёл, я его на подлёте срисовал!
Техники говорили все разом, и Марат время от времени взлаивал.
— Лёша, чего он сбросил-то? Ты видел?
Хабаров сунул пакет в карман и там, в кармане, придерживал его рукой.
— Видел, — сказал он себе под нос.
…Вот тебе и штатный рейс на Эгвекинот в пятницу!
— Я на вышку, — заявил Хабаров и махнул рукой в сторону КДП. — Бывайте, мужики!..
— Да ладно тебе, Лёха, чего там, в пакете?! Золотой запас? Куда ты понёсся-то?!
Стремительно удалявшийся Хабаров оглянулся и махнул рукой. Пёс Марат подумал и кинулся за ним.
— Какая-то удивительная для апреля погода, правда? — спросила дама, сидевшая так, чтобы видеть море.
Она сидела уже давно, не читая и не разговаривая по телефону, только смотрела и время от времени маленькими глотками отпивала кофе.
Макс покосился на неё. Он не любил, когда посторонние с ним заговаривали.
Дама целиком и полностью соответствовала месту, где они находились. В старом отеле на самом берегу моря Макс обедал каждый четверг. В ресторане было слишком людно, и еду ему приносили сюда, в просторный тихий, мраморно-бронзовый лобби-бар, всеми окнами выходивший на море. Он всегда садился лицом к высокому окну, и официант непременно отдёргивал белую тонкую штору.
В лобби-баре, да и во всём отеле чувствовался сдержанный шик, не новомодный, напоказ, а как полагается — старинная мебель, картины, правильно истоптанные мраморные плиты на полу, камин, в который для запаха подкладывали кипарисовое полено. Хрустальные люстры, от времени чуть серые в глубине, как осевший к весне сугроб, едва теплились, сочились приятным спокойным светом.
Как правило, здесь было мало людей, и они никогда не заговаривали друг с другом!..
— Впрочем, — продолжала дама, — погоду в Прибалтике предсказать невозможно. Особенно весной.
Макс подумал, не промолчать ли и на этот раз, но всё же ответил:
— Согласен с вами.
И вновь зашуршал газетой. Он принципиально узнавал новости исключительно из газет — не из интернета или телевизора. С каждым годом достать газеты становилось всё труднее, но для Макса доставали.
— Вы здесь отдыхаете? — продолжала дама. — В Калининграде?
— Я здесь живу, — признался Макс.
Дама взглянула на него.
— Не похоже.
— И тем не менее.
…Лет ей может быть сколько угодно — тридцать восемь или пятьдесят пять. Одета стильно и без всякого вызова. Бриллианты в ушах и на пальце, как раз подходящие для обеденного времени — не слишком крупные и не слишком мелкие. Маленькая сумочка наперекор моде, — в моде как раз огромные — совсем не новая, Джейн Биркин гордилась бы, что сумочка с её именем носится годами.
Прекрасно, решил Макс и уставился в газету.
Там некий журналист, постоянно ссылаясь на свой блог, рассуждал о скором крахе, конце времён, финишной прямой цивилизации. Макса всегда развлекали такие рассуждения.
— Принесите мне еще кофе и, пожалуй, лимончелло, — сказала дама подошедшему официанту.
— Мне тоже кофе, газированный воды, лёд и лимон, — распорядился Макс и столкнулся с ней взглядом.
…Ей что-то от меня нужно. Просто так она не отстанет.
— Вы же Макс Шейнерман, — подтверждая его мысли, констатировала дама. — Правильно?
— Абсолютно. Мы знакомы?..
Она улыбнулась. Зубы, как ни странно, у неё были свои, не пластмассовые.
— Всякий, кто так или иначе интересуется искусством, знает, как выглядит Макс Шейнерман.
— Спасибо.
Она едва заметно повела плечами:
— Это не комплимент, а чистая правда. Меня зовут Елизавета Хвостова. Я коллекционирую Льва Бакста.
Макс улыбнулся:
— Исключительно Бакста?
— Среди прочих, — быстро ответила Елизавета Хвостова. — Вы самый авторитетный специалист по художникам из «Мира искусства», и сам Бог мне вас послал.
Макс покосился на газету с рассуждениями о крахе цивилизации, вздохнул, отложил её и сделал слушающее лицо.
— Мне показали чудный портрет, — начала дама, — совершенно роскошный и в превосходном состоянии! Специалисты утверждают, что это Бакст, девятьсот второй год.
— Чей портрет?
— Графини Келлер.
Макс удивился:
— Портрет графини Келлер очень хорошо известен, это действительно Лев Самойлович Бакст и действительно тысяча девятьсот второй год, хранится он в Зарайске, в музее «Зарайский Кремль». Ну, если не похищен, конечно, но мне об этом ничего не известно.
— Вы правы, — сказала дама, — но мне удалось узнать, что было написано два портрета. Два! Один действительно в музее, а вот второй остался в частной коллекции и сейчас продаётся.
— Два портрета графини Келлер?! — Макс был поражён. — И один из них в частной коллекции?
— Да, да.
Принесли кофе, и они молчали, покуда официант неслышно расставлял на столах чашки и стаканы. Море — зелёное, лохматое, ледяное —