Современники оставили свидетельства о том, что Гумилев, к примеру, считал счастливое детство необходимым для формирования поэта. Возможно, так оно и есть. Счастливое детство, надо полагать, закладывает в мировоззрение личности основы гуманизма, предполагает признание общечеловеческих ценностей превыше всего. Прививает любовь к природе, чуткое отношение к животному миру и пр. Ну, а как быть с бойцовскими качествами, стойкостью характера и закаленной волей? Не всегда же под тебя, что называется, будут подкладывать мягкую солому! Иной раз судьба внезапным ударом из-за угла так оглоушит, что еле устоишь на ногах.

Без отца наша жизнь резко изменилась. Всевозможные неприятности посыпались на нас как из рога изобилия, будто бы только сейчас узнали наш адрес. У моего младшего братишки Андрюши на нервной почве после ухода отца открылась бронхиальная астма. Смотреть на эти припадки безудержного кашля, которые душили ребенка, было непереносимо. Началось бегство знакомых, друзей и товарищей с тонущего корабля, – после того, как про папу в газете «Комсомольская правда» был напечатан злобный фельетон, кое– кто из самых близких благоразумно рассудил, что нечего общаться с семьей опального писателя и скрылся с глаз долой подальше от греха. Мы с мамой старались относиться ко всему происходящему философски, отшучивались и иронизировали по этому поводу, – правда, не всегда удачно. И только бабушка вытирала слезы украдкой.

В то время я заканчивала пятый курс филфака МГУ, а точнее, славянское отделение, где изучала сербскохорватский язык и литературу народов Югославии, как тогда называлась эта страна. Преподавателем у нас был Илья Ильич Толстой, родной внук Л.Н.Толстого, недавно вернувшийся из эмиграции в Югославию, где он пробыл около четверти века. Илья Ильич читал нам блестящие лекции и проводил семинарские занятия по языку, готовя из нас специалистов, которые срочно потребовались после замирения с «кровавой кликой Тито-Ранковича», как по мановению волшебной палочки преобразившейся в наших друзей и братьев наших родных. Выпускники уникального курса Ильи Ильича Толстого должны были познакомить советского читателя с произведениями сербских, хорватских, словенских, македонских и черногорских писателей. Но мне еще только предстояло сделать свой окончательный выбор.

Художественным переводом я начала заниматься на втором курсе Университета. Погружаться в текст оригинала, искать и не сразу находить единственное нужное слово, стараться уловить интонацию подлинника и передать ее в своем изложении на русском языке – все это казалось мне настолько увлекательной задачей, что я часами просиживала за машинкой и, если что-нибудь получалось, испытывала настоящее счастье.

Момент торжества настал для меня в тот день, когда я получила номер журнала «Смена» с моим переводом отрывка из романа одного современного американского писателя. Моей первой пробой пера был перевод с английского. С какой гордостью показывала я эту публикацию своим сокурсникам, – собственно говоря, в этот самый момент я встала на ту дорожку, с которой уж не свернешь! Эта отрава, – авторское самолюбие, – не будет тебе теперь давать покоя, пока тяга к машинке, а потом и к компьютеру, ведет тебя по жизни, как веревка альпиниста по рискованной тропе. Кто был хотя бы раз в горах, представляет себе, что натянутая веревка вдоль тропы – твое спасение. Ну, а кто натянет веревку начинающему литератору?! Тут вся надежда исключительно на самого себя. Пока твое имя никому не известно, тебя не печатают, а между тем известность можно приобрести единственным способом – публикациями в газетах, журналах, а потом и в издательствах. На какое-то время ты зависаешь в безвоздушном пространстве, – подозрительная личность без определенных занятий, «тунеядец», не имеющий трудовой книжки. В советскую эпоху такая ситуация входила в резкое противоречие с существующими законами, – по ним каждый гражданин должен был занимать свою ячейку в обществе, а такое понятие, как «свободный художник», употреблялось главным образом в ругательном смысле. В капкан этих противоречий попадали многие великие и знаменитые, поэты и прозаики, но даже их горький опыт первых шагов в литературе никого и ничему не научил. И количество желающих ступить на ту же самую опасную стезю что-то не уменьшается со временем.

И вспоминается тут история литературных запретов, которая испокон веков существовала у нас на Руси. В далеком 1790 году Радищев, принявший на себя все мучительные последствия, к которым привело его опубликование «Путешествия из Петербурга в Москву», взывал к начинающим литераторам:

« Убегайте пагубного тщеславия быть писателем»… В его случае высочайший гнев не только обрекал Радищева на физические лишения, но и подвергал унизительной пытке отречения от своего собственного сочинения, от своих убеждений и чести.

Тогда же возникла формулировка: «хотя я не читал его книги, но слышал о ней от таких людей, которым верю, что она такого роду, что во всяком бы месте Европы автор подвергся бы публичному наказанию» (из письма Н.Н. Трубецкого А.М. Кутузову, 26 августа 1790 года). И книга отправлялась в костер…

Но императрицу продолжали терзать опасения:

«…надлежит узнать, много ли выпущены экземплярии, и куды девались». (Использованы материалы, публикованные в журнале «Weekend», 19 июня 2015, номер 21.)

К моменту окончания Университета, в конце пятидесятых годов, я еще не вполне определилась, кем я буду, – переводчиком, журналистом, а может быть, литсотрудником в какой-нибудь редакции?

Однако же судьбу выпускника высшего учебного заведения решала без всякого учета его собственных желаний государственная распределительная комиссия. Каждый получал тут по заслугам, а я, как дочь писателя, подвергшегося суровой критике в центральных газетах, должна была понести наказание за грехи своего родителя. И государственная