До обеда бывшие студенты просидели в караулке, куда согнали также и всех остальных рекрутов.
– Ты, ты один виноват в постигшем нас несчастье, – горько упрекал Биндер Гаусвальда.
– Неправда. Главный виновник – ты.
– Я? Да ты с ума сошел, парень! – изумился Биндер.
– Нисколько. Помнишь, что сказал полковник? Нас наказали за кошачий концерт. Дело в том, что ты так отчаянно фальшивил на скрипке, что в этом увидели злой умысел.
Биндер хотел было огрызнуться на эту шутку, но вступился Лахнер:
– Полно вам, товарищи, ссориться и дразнить друг друга в такую трудную для нас минуту. Мы должны держаться вместе, а не ухудшать своего положения враждой и ссорами. И, главное, если бы даже Гаусвальд и на самом деле был виноват, ты не должен был бы, как хороший товарищ, отягощать его состояние духа своими попреками. Но подумай сам, Биндер, в чем же виноват Гаусвальд? Загляни в свое сердце – и ты увидишь, что сам не веришь в его вину. С каких пор студентам запрещено устраивать скромные, почтительные серенады? С каких пор это стало таким преступлением, за которое наказывают сдачей в солдаты? О недоразумении и речи быть не может: вспомни, что проклятый дворецкий посылал слуг с приказанием оскорбить нас. Нет, мы стали жертвой злого умысла, здесь кроется тайна, которую мы должны разгадать, товарищи. Разгадать, чтобы достойно наказать злоумышленника.
Биндер хотел что-то ответить, но в этот момент послышалась команда унтер-офицера, призывавшего к знамени. Рекруты принесли присягу и были направлены в казармы, где им приказали сменить свое платье на солдатскую амуницию.
Увидав эту грубую для них одежду, бывшие студенты снова почувствовали себя глубоко потрясенными, а Биндер даже прослезился и воскликнул:
– О, Господи Боже мой! Я готовился стать примерным служителем Твоим, а Ты, сказавший некогда: «Поднявший меч от меча и погибнет», Сам вкладываешь мне меч в руки, Сам толкаешь на нарушение Твоих заветов.
– Не отчаивайся, дружище, – с дрожью в голосе сказал Гаусвальд, – я сделаю все, чтобы вызволить вас из этой беды… Если бы вы знали, как я проклинаю себя за эту дурацкую затею… Но ведь Лахнер прав: разве мы делали что-нибудь запрещенное?
– Успокойся, милый друг, – сердечно ответил ему Лахнер. – Ты не можешь винить себя ни в чем. Я уже говорил, что здесь кроется тайна: кому-то понадобилось устранить одного из нас. Если это так, значит, мы все равно не избежали бы той или другой ловушки, так как всегда держались вместе. Да разве и ты сам не попался так же, как и мы? Разве ты не сдался добровольно в руки патруля? Нет, не упрекать и каяться надо теперь, а пытаться через влиятельных родственников вызволить себя из этого ужасного положения.
– Я возлагаю большие надежды на придворного садовника, – сказал Вестмайер. – Он называл меня всегда опорой своей старости. Неужели он оставит меня в беде?
– А я постараюсь известить о постигшей нас судьбе княжеского главного истопника. Он в милости у всесильного Кауница и может дать нам возможность доказать свою невиновность. Но как бы известить его?
– Ефрейтор мог бы отнести наши письма, а мы хорошо заплатили бы ему за это. Пойдем, ребята, к ефрейтору.
Друзья отправились к ефрейтору, которому они были специально поручены, и обратились к нему с просьбой указать человека, могущего отнести их письма.
– Теперь слишком поздно, – ответил тот.
– Как? Почему поздно? Ведь теперь только двенадцать часов?
– Ну да, а в час мы выступаем.
– Куда?
– В точности это еще неизвестно, но люди болтают, будто мы идем на Пруссию.
– Но мы-то останемся, наверное, здесь.
– Как бы не так. Война и походы – лучшая школа для новобранцев. Там вы в месяц большему научитесь, чем в казарме в течение целого года. Везет вам, ребята… сразу примете боевое крещение.
Студенты, выпучив глаза, смотрели на ефрейтора, не будучи в силах выговорить ни слова. Это было уже верхом несчастия – для спасения не оставалось никаких возможностей. Даже флегматик Вестмайер и тот почувствовал себя потрясенным.
– Это уж чересчур, – сказал он. – Да, братцы, неладное дело выходит.
– О, спасите нас, господин ефрейтор, – горячо заговорил вышедший из своего столбняка Гаусвальд. – Мы отдадим вам все деньги, какие имеются при нас.
– Уж не хотите ли вы, чтобы я помог вам дезертировать? – с иронической улыбкой спросил ефрейтор.
– Боже упаси, – ответил Гаусвальд. – Нам нужно только, чтобы вы указали нам человека, который мог бы доставить наши письма по назначению.
– Ну что же, это можно, – ответил ефрейтор. – Пойдемте к маркитанту.
Новобранцы отправились под предводительством ефрейтора через казарменный двор. Они с унынием заметили, что везде царила лихорадочная деятельность: видимо, готовились к выступлению. Торопливо нагружали телеги, выносили из цейхгаузов амуницию, доставали из складов и погребов оружие и боеприпасы.
– Послушайте-ка, Браун, – сказал молодой офицер другому, – что это значит, почему мы вдруг сломя голову бросаемся в поход? Уж не ворвался ли пруссак в страну?
– Нет, дружище, наоборот, мы сами собираемся вступить в Силезию. Я слышал, будто вчера из Берлина пришла депеша, извещающая, что старый Фриц при смерти[12].
– Значит, дело идет об отобрании назад украденной у нас Силезии? Вот это ловко.
Такой разговор между офицерами услыхали наши несчастные студенты-музыканты, проходившие в то время по казарменному двору. Они еще ниже повесили носы – для них стало ясно, что родственники не успеют выручить их из беды, даже если захотят и если бы это было возможно при других обстоятельствах. Но они все-таки решили сделать все, что от них зависит.
В маркитантской нашлись бумага, конверты и чернила. Вестмайер и Гаусвальд написали письма и вручили их старому солдату полка принца Моденского, который оставался в Вене. За передачу писем по назначению солдату дали полталера, а ефрейтора угостили вином.
Не прошло и часа, как бывшие студенты стояли в полной боевой амуниции в рядах полка, выстроенного во дворе казармы. В довершение всех несчастий, их разместили врозь друг от друга, так что они не имели возможности переговариваться.
День выдался пасмурный; с утра солнце пряталось за тучи, а в тот момент, когда полковник в последний раз окидывал взглядом полк, чтобы скомандовать выступление, пошел дождь.
Гренадер, стоявший рядом с Лахнером, сказал ему:
– Ты, брат, верно, из неженок будешь: ишь какое кислое лицо состроил, когда дождик пошел. Ну, уж нравится, не нравится – а терпеть придется.
– Мне не нравится не то, что дождь пошел сегодня, – ответил тот, – а почему он не шел вчера вечером: тогда меня здесь не было бы.
Издали послышался глухой барабанный бой. Гренадер прислушался и сказал Лахнеру:
– Ого! Кого-нибудь ведут на расстрел.
В тот же момент из второго двора показалась