Мама, папа и Эми подтягивают рукава и высовывают руки в окна. Я делаю то же самое. Охранник смотрит на папины и мамины запястья — на них ничего нет — и кивает. Потом подходит к Эми и подносит к ее «Лево» какую-то штуку. Штука пищит. Он повторяет процедуру с моим «Лево» — прибор тоже пищит. Охранник заглядывает в багажник и опускает крышку.
Шлагбаум поднимается, и мы проезжаем.
— Кайла, чем бы ты хотела сегодня заняться? — спрашивает мама.
Мама круглая и колючая. И нет, это нисколько не нелепо. Пусть она мягкая и полненькая, но глаза у нее острые, а слова резкие, отрывистые.
Машина сворачивает на дорогу, и я оборачиваюсь. Больничный комплекс знаком мне только изнутри. Он длинный и высокий. Бесконечные ряды маленьких зарешеченных окон. Высокая ограда, башни с охранниками через равные промежутки. И...
— Кайла, я задала вопрос!
— Я... не знаю.
Папа смеется.
— Конечно, Кайла, не беспокойся. Разумеется, Кайла не знает, чем ей хотелось бы заняться, ведь она не знает, чем можно заняться.
— Перестань, мама. — Эми качает головой. — Давайте поедем домой. Пусть Кайла немного обвыкнется, как и сказала врач.
— Конечно, врачи ведь знают все, — вздыхает мама, и у меня такое чувство, что они продолжают какой-то давний спор.
Папа смотрит в зеркало.
— А тебе известно, Кайла, что пятьдесят процентов врачей заканчивали школу с худшими в классе оценками?
Эми смеется.
— Ну ты и скажешь, — говорит мама, но тоже улыбается.
— А вы слышали про доктора, который не мог разобраться, где право, а где лево? — Папа заводит длинный рассказ о врачебных ошибках, и мне остается только надеяться, что в нашей больнице ничего такого не случалось.
Но вскоре я забываю обо всем на свете и о том, что они делают и говорят, и только смотрю в окно.
Лондон.
В голове начинает складываться новая картина. Новая Лондонская больница отступает, сливается с окружающим ее морем. Бесконечные дороги, машины, здания. Некоторые, вблизи больницы, потемневшие, с заколоченными окнами; в других жизнь бьет ключом. Белье на балконах, какая-то зелень, занавески трепещут на ветру. И повсюду — люди. Одни едут в машинах, другие идут по улицам пешком. Толпы людей, а еще магазины и офисы, и в них тоже люди, торопятся, спешат во всех направлениях, не обращая внимания на охранников, которых все меньше и меньше, чем дальше от больницы.
Доктор Лизандер много раз спрашивала меня об этом. Откуда у меня это стремление наблюдать и все знать, запоминать и организовывать все отношения и положения?
Не знаю. Может быть, мне не нравится ощущение пустоты. Вокруг так много недостающего, того, что нужно исправить.
В те дни, когда я только училась ходить, ставить одну ногу перед другой и не падать, я обошла все, какие только могла, этажи больницы, сосчитала их и нанесла на карту в моей голове. Я могла найти любой сестринский пост, любую лабораторию, любую палату с завязанными глазами. Я и сейчас могла бы закрыть глаза и все ясно увидеть.
Но Лондон—другое дело. Целый город. Чтобы составить карту, пришлось бы пройти по каждой улице, а мы, похоже, едем по прямой к «дому», деревне в часе езды к западу от Лондона.
Конечно, в больничной школе я видела карты и картины. Каждый день в течение нескольких часов нас пичкали общими знаниями, вкладывая в наши пустые мозги столько, сколько они могли принять, готовя нас к выпуску.
Сколько именно — зависело от разных причин. Что касается меня, то я схватывала все, запоминала каждый факт, зарисовывала и записывала каждую деталь в блокнот, чтобы не забыть. Большинство других были не столь восприимчивы. Они только улыбались полусонно всем и всему. Когда нас зачищали, удовлетворенность и согласие в наших психологических профилях поднимали до верхних значений.
Что касается улыбок, то у меня и повышать было нечего ввиду исходного отсутствия.
ГЛАВА 3
Папа достает из багажника мою сумку и идет, насвистывая, с ключами в руке к дому. Мама и Эми выходят из машины. Я остаюсь на месте, и они поворачиваются ко мне.
— Идем, Кайла. — В голосе мамы слышится нетерпение.
Я толкаю дверцу. Сильнее и сильнее. Ничего. Смотрю на маму — выражение на ее лице полностью соответствует тону, и в животе у меня все стягивается и завязывается в узелок.
Эми открывает дверцу снаружи и объясняет:
— Тяни ручку вниз, а потом толкай дверцу. Понятно?
Она снова закрывает дверцу. Я берусь за ручку и делаю, как говорит Эми. Дверца распахивается, и я выхожу, радуясь, что могу размять ноги и потянуться после долгого сидения в машине. Из-за дорожных «пробок», отклонений от маршрута и прочих задержек один час обернулся тремя, и с каждым часом мама все больше злилась и раздражалась.
Теперь она хватает меня за запястье.
— Посмотри. 4.4 только потому, что не может разобраться, как открывается дверца. Господи, вот уж потрудиться придется.
Я хочу возразить, сказать, что это несправедливо и что дело не в дверце, а в отношении. Хочу, но молчу, потому что не знаю, что можно говорить, а что нельзя. Поэтому я ничего не говорю и только прикусываю изнутри щеку.
Мама идет за папой в дом, а Эми обнимает меня за плечи.
— Ты не обращай внимания. Она просто нервничает из-за опоздания с твоим первым обедом. А откуда тебе знать про дверцу, если ты в автомобиле никогда раньше не бывала, ведь так?
Она выдерживает паузу, и я снова не знаю, что сказать, но теперь по другой причине. Эми такая милая. Стараюсь улыбнуться — получается что-то слабенькое, но теперь уже непритворное.
Эми улыбается в ответ, и у нее это выходит много лучше.
— Пока не вошли, оглядись, ладно?
Справа от дома, там, где стоит машина, похрустывают и шевелятся под ногами камешки. Передняя лужайка — зеленый квадратик травы. Слева — большое, крепкое дерево. Дуб? Листья желтые, оранжевые, красные, много опавших. Листья опадают осенью, напоминаю я себе, а что сейчас? 13 сентября. По обе стороны от входной двери всклокоченные красные и розовые цветы роняют на землю лепестки. И так много пространства вокруг. Так тихо после больницы и Лондона. Я стою на траве и глубоко вдыхаю прохладный, свежий воздух. В нем