К тому же… он вечно улыбался, вполне жизнерадостно, и действовал, в точности как прохвост, зарабатывающий на жизнь продажей золотых часов, которые зеленеют через неделю. И, казалось, он был убежден, совершенно искренне убежден, что ничего плохого не делал. Он мог бы стоять посреди хаоса с окровавленными руками и драгоценностями, спрятанными в кармане, и вопрошать с видом оскорбленной невинности: «Я? А что я сделал?»
И в это можно было верить до того момента, пока ты не всматривался в его нахальные смеющиеся глаза. И откуда-то из их глубины на тебя глядели демоны.
… но в них нельзя смотреть слишком долго, потому как это значило бы, что ты не следишь за его руками, и уже сейчас одна из них сжимает нож.
И простым полисменам трудно справиться с подобными людьми. Полагалось, что люди, если их серьезно превзойти по численности, просто сдаются, или пытаются договориться, или, хотя бы, останавливаются. Никто не ожидает, что они будут убивать за пятидолларовые часы. (Хотя, стодолларовые часы — совсем иное дело. В конце концов, это же Анк-Морпорк).
— Рукисила был женат?
— Нет, сэр. Он жил в Новых Сапожниках вместе с родителями.
Родители, подумал Ваймс. Это хуже.
— Кто-нибудь уже ходил к ним? — спросил он. — И не говори, что это был Шнобби. Нам ведь не нужно повторения всей этой ерунды вроде «спорю на доллар, вы вдова Джексона».
— Я был, сэр. Как только мы узнали.
— Благодарю. Очень плохо это восприняли?
— Торжественно, сэр.
Ваймс застонал. Он мог представить их лица.
— Я напишу им письмо, — произнес он, открывая ящик стола. — Пусть кто-нибудь отнесет его, хорошо? И скажет, что я приду позже. Наверное, сейчас не время… — Нет, стоп, они ведь гномы, а гномы денег не стыдятся. — Забудь об этом — пусть скажет, что мы позаботимся о его пенсии и всем прочем. Погиб при исполнении. Ну, практически. Так даже лучше. Все сложится воедино. — Он порылся в ящиках. — Где его документы?
— Вот, сэр, — ответил Моркоу, осторожно протягивая папку. — В десять мы должны быть во дворце, сэр. Комитет. Но, я уверен, они поймут, — добавил он, увидев выражение Ваймса. — Я пойду, освобожу его ящик, сэр, и, полагаю, парни скинутся на цветы и все прочее…
Когда капитан вышел, Ваймс задумался над бланком письма. Личное досье, он должен был обращаться к чертову досье. Но ведь теперь полисменов стало так много…
Скинутся на цветы. И гроб. Всегда присматривай за своими. Так говорил сержант Дикинс, много лет назад…
У него не слишком-то получалось произносить речи, и уж тем более писать, но, заглянув пару раз в досье, просто чтобы вспомнить, он написал все, что мог.
И это были хорошие слова и, более или менее, верные. Но, по правде говоря, Рукисила был простым гномом, которому платили за работу полисмена. Он поступил в Стражу, потому что теперь это был отличный выбор карьеры. Хорошая оплата, приличная пенсия и прекрасное медицинское обслуживание, если у тебя достаточно крепкие нервы, чтобы позволить Игорю оказать тебе помощь. А через год или около того анк-морпоркский полисмен мог уехать из города и получить работу в страже любого города на равнинах с незамедлительным повышением. Такое случалось постоянно. Сэмми — так их называли даже там, где никогда не слышали о Сэме Ваймсе. И он некоторым образом гордился этим. «Сэмми» — это стражник, который может думать, не шевеля при этом губами, который не берет взяток — слишком много, да и то, ограничиваясь пивом и пончиками, что даже Ваймс считал необходимым, вроде масла для колес — и, в целом, заслуживал доверия. По крайней мере, в определенном смысле этого слова.
Топот бегущих людей давал понять, что сержант Детрит привел с утренней пробежки новое пополнение. Ваймс даже слышал песенку, которой их обучил Детрит. Почему-то сразу становилось ясно, что ее придумал тролль:
— Мы паем всю эту дурь! Мы паем, пока бежим! Но зачем — мы не паймем! Даже строки не рифмуюца! — А ну громче! — Раз! Два! — Еще громче! — Много! Много-много! — Я не слышу! — Э… чего?Ваймса все же раздражало, что многие полисмены, учившиеся в их маленькой школе в здании бывшей лимонадной фабрики, уезжали из города, как только заканчивался их испытательный срок. Но это имело и свои плюсы. Теперь Сэмми были даже в Убервальде, быстро продвигаясь по службе. Полезно знать людей, и что их учили отдавать ему честь. Любые политические изменения часто означали, что местные правители не общаются друг с другом, но, с помощью семафорных башен, сэмми могли переговариваться постоянно.
Он вдруг осознал, что нашептывает другую песню. Мелодию, которую он годами старался позабыть. Она возвращалась вместе с запахом сирени. Он виновато замолчал.
Когда в дверь постучали, Ваймс уже дописывал письмо.
— Почти все! — крикнул он.
— Это я, шэр, — произнес констебль Игорь, просовывая голову в приоткрытую дверь, и потом добавил: — Игорь, сэр.
— Да, Игорь? — ответил Ваймс, не в первый раз удивляясь, зачем нужно кому-то со швами вокруг головы уточнять, кто он такой.[1]
— Я лишь хотел шкажать, сэр, что мог бы поднять юного Штронгинферма на ноги, шэр, — слегка укоризненно произнес Игорь.
Ваймс вздохнул. На лице Игоря была написана твердая уверенность с легким оттенком разочарования. Ему не дали применить свое… искусство. И, естественно, он был расстроен.
— Мы ведь уже обсуждали это, Игорь. Это не то же самое, что пришить ногу. К тому же, гномы все равно против этого.
— В этом нет ничего шверхестештвенного, шэр. Я придерживаюсь Ештественной Филошофии! И, когда его принесли, он был еще теплым…
— Таковы правила, Игорь. В любом случае — спасибо. Мы все знаем, сердце у тебя на месте…
— Да, они на своих местах, сэр, — укоризненно поправил Игорь.
— Именно это я и хотел сказать, — тактично отозвался Ваймс.
— Ну ладно, сэр, — наконец сдался Игорь. Он задумался, а потом спросил: — Как чувствует себя ее светлость, сэр?
Ваймс ожидал этого. Как бы ужасно это не казалось, но его мозг уже предоставил ему картинку Игоря и Сибиллы в одном предложении. Не то, чтобы он недолюбливал Игоря. Совсем наоборот. У некоторых стражников, вышагивающих сейчас по улицам, могло бы и не быть ног, если бы не работа Игоря. Но…
— Хорошо. С ней все в порядке, — отрезал он.
— Просто я