рамах, испещренными еврейскими письменами, и Дафне, хоть она и побаивалась старухи, вдруг захотелось заплакать при мысли, что Грамотейка никогда уже на ней не сыграет. Девочка вспомнила, как скользил по струнам ее смычок, беря первые четыре ноты одного из ее самых любимых скрипичных концертов Моцарта.

Спустя мгновение следующие шесть нот насвистел ее отец.

Дафна моргнула.

– А, – зашептала она, – ты горюешь по Грамотейке и одновременно злишься на нее… и что-то не так с ее кофемолкой. Я… не понимаю, в чем дело.

Помедлив, отец кивнул.

– Верно, – он поднял бровь, глядя на дочь. – В первый раз с нами такое происходит одновременно.

– Это как включить поворотники на двух машинах. Рано или поздно они начнут мигать синхронно, – тихо проговорила Дафна и посмотрела на отца. – А что не так с ее кофемолкой?

– Потом объясню, – ответил он и заговорил в полный голос поверх ее плеча: – Не думаю, что у бабушки вообще было свидетельство о рождении.

Дафна, обернувшись, увидела входящего в комнату Беннета. Тот нахмурился при виде задернутых штор.

– Да, думаю, в стране Оз не выдают метрик, – согласился дядя. – Окно нам надо бы вставить.

– Можно взять ее «Макиту»[3] и привинтить изнутри кусок фанеры. Думаешь, стоит вызвать полицию? – отец указал рукой на скрипку. – Если здесь и побывал вор, ее Страдивари он не тронул.

Беннет заморгал и уставился на стену.

– Это Страдивари?

– Шучу. Нет. По-моему, здесь все на месте.

– Ужасно смешно! Думаю, полицию можно не вызывать. Но окно вставь – мы уедем все вместе и приезжать будем только вместе, – Беннет пригладил свои усики. – Не знаю, оставила ли она завещание.

– Мы с Мойрой и так наследники. Не верится, что кроме дома, у нее много чего было.

– Ее машина, книги… И кое-что из этих… произведений искусства может представлять для кого-нибудь ценность.

Для каких-нибудь чудиков, подумала Дафна. Она с неожиданной агрессией подумала о кристаллах старушки, о ее медных колокольчиках и картинах с изображением единорогов, глаз на пирамидах, сонных на вид бородачей в балахонах.

– Надо будет все переписать и оценить, – продолжал Беннет. – Она была коллекционеркой, и среди всякого хлама могла случайно наткнуться на что-то ценное. Дважды в день даже сломанные часы показывают точное время.

Дафна почувствовала, как задело ее отца упоминание о сломанных часах в этих стенах. Ей о многом хотелось бы расспросить его, когда они вернутся в свой грузовик.

2

За дребезжащим оконным стеклом, под тонкими стволами пальм, покачивающихся на ослепительном солнце, сверкала река машин, текущая по авеню Ла Бре. Они находились к югу от «Олимпика», к югу от магазинов одежды вокруг «Мелроуза» с их черными и зелеными полотняными козырьками, к югу от старой студии Чарли Чаплина на Сансет, где вы можете лицезреть частные дома на зеленых холмах Голливуда; здесь же, на севере, ютились автомойки и китайские ресторанчики, будочки срочной фотографии и старые многоквартирные дома вроде этого, с огороженными лужайками перед входом. В квартире было душно, все пропахло кофе и сигаретным дымом.

Орен Лепидопт потушил очередную сигарету в кофейной чашке на громоздком столе гостиной и плотнее прижал к уху телефонную трубку.

«Отвечай же! – подумал он. – Звоню по стационарному телефону, понятно же, что разговор секретный». Помимо приглушенной музыки за окнами, в квартире было слышно только тихое щелканье компьютерной клавиатуры на кухне. Наконец в трубке послышался голос Малка:

– Алло?

Лепидопт откинулся на подушки дивана.

– Берт, – заговорил он, – у нас уже рассвело.

После паузы Малк отозвался:

– По-моему, у нас тоже уже день.

– Ну, здесь, сдается мне… как-то посветлее. Сейчас. Мы приняли еще одну сводку из эфира. Думаю, тут происходит кое-что поважнее, чем там, куда ты собирался.

– Вряд ли мне возместят расходы на билет.

– Фиг с ним, с билетом. Ты должен послушать новую запись Сэма.

– Ала баб аллах, – вздохнул Малк.

Лепидопт посмеялся шутке – эта арабская фраза означала приблизительно «будь что будет».

– Так что возвращайся сейчас же. По дороге заедь в автохимчистку, делай остановки и путай следы, остерегайся прицепов, а если вдруг просто заметишь вертолет, гони вперед и бросай машину.

– Ладно. А ты там без меня не разыгрывай Джона Уэйна.

От неожиданности Лепидопт вздрогнул, его локти конвульсивно прижались к ребрам. В трубке стало тихо, и Лепидопт с застывшим лицом положил ее на рычаг.

Не разыгрывай без меня Джона Уэйна. «Берт, Берт, – думал он, – как беззаботно и не осознавая этого ты укорачиваешь мою жизнь! Или, что одно и то же, приближаешь какой-то новый ее рубеж».

Он заставил себя сделать глубокий вдох и выдох.

Тихое щелканье клавиатуры прекратилось.

– Ты смеялся, – заговорил из-за кухонного стола молодой Эрни Боззарис, – а потом будто чёрта увидел. Что он такого сказал?

Лепидопт небрежно махнул левой рукой.

– Не буду я есть борщ на обед, – ворчливо проговорил он. – Он возвращается, никуда не полетит. Будет здесь через полчаса, а то и раньше.

Вдруг смутившись, он спрятал искалеченную правую руку в карман.

Боззарис еще с минуту не сводил с него глаз, потом пожал плечами и снова вернулся к монитору. Эрни еще не исполнилось тридцати, не так давно он закончил академию «Мидраш»; в его черных волосах не было седины, а на узком подбородке, который он брил по несколько раз на дню, все равно просвечивала темная щетина.

– Какой это борщ, – рассеянно заметил он. – Ты же налил в него табаско!

Левой рукой Лепидопт вытряхнул из пачки еще одну «кэмелину» и той же рукой поднес к ней зажигалку. Он глубоко затянулся – теперь у него было еще меньше шансов успеть умереть от рака. Сколько раз он слышал: «Страшно до первого выстрела». И сам убедился в этом двадцать лет назад в Иерусалиме. По крайней мере на какое-то время.

Лепидопт вздохнул.

– Есть изменения? – спросил он, поднимаясь, и понес кофейную чашку на кухню. Его подошвы ступали по кухонному линолеуму так же бесшумно, как по ковру гостиной.

Боззарис повесил свою серую полотняную спортивную куртку на спинку пластикового кресла и закатал рукава рубашки.

– Активность не превышает обычной, – сказал он, не глядя на темно-зеленый экран с проплывающими по нему рядами ярко-зеленого текста. – Правда, мы знаем не всех, кто к этому причастен. Тот, из Нью-Джерси, который пытался проникнуть в тель-авивский процессор «Ханивелл» час назад, использует на VAXе дисковую операционку «Юникс», причем, как и все остальные, он не знает про тройной встроенный аккаунт на этой машине. Я вошел в его комп, залогинившись на «полевом» аккаунте, пароль по дефолту «Сервис».

Он замолчал, сплел длинные тонкие пальцы поверх монитора и потянулся.

– В их мейлах, – продолжил он, – нет