Его слова звучат так многообещающе, так просто. Как будто можно оставить в старом году все старое и взять с собой в новый год только новое. Но что такое «новое»? Бессмысленное слово для Эрхарда. Он сам далеко не нов. Ему не нужно новое. Он не хочет ничего нового. Он хочет только одного: чтобы его старое вело себя пристойно. Семнадцать минут. Еще можно успеть позвонить ей в дверь и поздравить с Новым годом. Может быть, она в неглиже – или как это называется. До его прихода она наверняка пила белое вино и пересматривала старый сериал «Семь жизней» – его все любят. Волосы у нее влажные; она приняла холодную ванну.

Посетители гурьбой высыпали на улицу. Эрхарда чуть не столкнули с табурета. Он расплатился по счету и вспомнил, почему нечасто посещает заведения для туристов: коктейль из виски и ликера «Драмбуи» обошелся ему в двадцать с лишним евро. Он смешался с толпой, вышел из бара и зашагал назад, к улице Палангре. Перешел дорогу и вошел в ее подъезд. Дом построили во времена Франко; лестница простая, темно-синяя. На дверях таблички с фамилиями жильцов. Из квартир доносилась музыка, но ни Луисы, ни хотя бы женщины, чье имя начиналось бы на «Л», он не нашел.

Он поднялся еще на один этаж. На площадке под лампой дневного света целовалась парочка; когда он проходил мимо, они смущенно разомкнули объятия и побежали вниз.

Он ненадолго остановился отдышаться, посмотрел на таблички и поднялся на верхний этаж. Три этажа по три квартиры – всего получается девять.

На третьем этаже жили некий Федерико Хавьер Панос и некий Собрино. А в центре – Луиса Муэлас. Табличка на ее двери большая, золоченая; буквы наклонные, толстые. Скорее всего, табличку подарили Петра и ее муж. Такие таблички принято дарить выросшим детям, когда они наконец покидают родительский дом и начинают самостоятельную жизнь.

Из квартир не доносилось ни звука. Эрхард приложил ухо к двери Луисы Муэлас. В глубине души ему даже хотелось, чтобы ее не оказалось дома. Но из-за двери послышался тихий шорох, как будто там кто-то ходит. Впрочем, может быть, это всего лишь телевизор.

Он выпрямился и постучал здоровой правой рукой по дереву над глазком. Без четырех минут полночь. Может быть, его стук заглушат сиплые новогодние шумы.

Вдруг он увидел свое отражение в начищенной табличке.

Лицо какое-то расплывчатое. Выражение смущенное и даже виноватое; глаза словно зажаты между складками морщинистой, дряблой кожи. Подбородок зарос щетиной. Полная безысходность… Эрхард увидел в своем отражении любовь и горе, на нем отпечатались долгие годы беспорядочной жизни и спиртных напитков. Кроме того, в глазах застыло довольно циничное выражение. Взгляд оценивающий и осуждающий. Жалкое зрелище… По такому лицу мало что можно понять. Его трудно выносить, трудно любить. И хуже всего то, что лицо принадлежит ему. Он нечасто смотрелся в зеркало; иногда ловил свое отражение в зеркале заднего вида в машине, или в искривленных зеркалах над выщербленными раковинами общественных туалетов, или в витринах магазинов. Такое лицо лучше вообще не видеть. Он может спросить у своего отражения только одно: «Что ты можешь ей предложить?»

В самом деле, вот что самое страшное – первая встреча. Тот миг, когда приходится рисковать всем. Когда говоришь кому-то: «Я тебя хочу». Тот миг, когда уже нельзя полагаться на удачу. Ты делаешь шаг и ждешь от другого ответа. Как будто лопается оболочка двух мыльных пузырей и они сливаются в одно целое. И происходит это не во время поцелуя, не во время секса и даже не в то время, когда признаешься в любви. Все происходит в тот ужасный миг, когда отваживаешься на безумное предположение, будто тебе есть что предложить другому…

Из-за двери донеслись вполне отчетливые звуки. Кто-то шел босиком – или в чулках.

– Иду! – произнес тихий голос.

Без двух минут двенадцать.

Нет, нельзя… невозможно! Эрхард развернулся и сбежал вниз по лестнице. Наверху открылась дверь.

– Эй! – послышался голос.

Он прошел мимо дверей, за которыми слышна громкая музыка. Выбежал на улицу – прочь. Прокрался вдоль стены, как крыса, перешел улицу и направился к своей машине. На улице Палангре полно народу. Рядом с его машиной стояли какие-то веселые гуляки и курили сигары. Девицы с бокалами шампанского в руках оседлали мопеды…

Из квартир на верхних этажах доносились голоса. Он забрался в машину и осторожно выехал с переполненной парковки. Он двигался по улице с односторонним движением, объезжая многочисленных пешеходов. Ему махали, не обращая внимания на то, что у него выключен знак «Такси свободно». Сегодня он не станет брать пассажиров! Кто-то хлопнул ладонью по лобовому стеклу; он ловил умоляющие взгляды.

– С Новым годом, придурок! – крикнула какая-то девица в серебристом котелке.

Он уехал от городских огней в темноту. Асфальтированная дорога закончилась и перешла в едва заметную тропу. Он вдавил в пол скрипучую педаль газа старого «мерседеса». Гравий бил в днище.

Перед его глазами снова возник образ дочери парикмахерши, открывающей дверь. Она как будто смеялась над ним. Теперь он представлял ее в носках, с растрепанными волосами, со стаканчиком виски в руке. Он сегодня слишком сексуально озабочен; не к добру такие фантазии! В такие минуты он лишний раз вспоминал о том, что стареет, и ненавидел самого себя. Молодость телесна, и ей недостает духовности; он же все больше приближался к чистой духовности, которой недостает телесности. Он двигался к той точке, когда приятнее всего думать, мечтать о будущем и вспоминать далекое прошлое. Почти восемнадцать лет он только воображал себе близость с женщиной. Мечтал о ней. Даже когда он был с Аннет, предавался таким мечтам. Просто тогда его мечты были более определенными, он представлял, что с ним не Аннет, а какая-то другая женщина. А потом и Аннет не стало.

Нога переместилась с педали газа на тормоз. В центре ярко-желтого конуса, образованного лучами фар, он увидел гигантский предмет, который лежал посреди дороги.