Кто из нас четверых робеет больше всех? Наверняка я, учитывая бессонную ночь, проведенную в ожидании этой встречи. Но не по себе явно всем. Мы неприязненно переглядываемся, сидя на поставленных друг против друга диванчиках, даже не пытаясь завязать знакомство.

У Матильды Пеллерен вид такой, будто она недоумевает, зачем вообще здесь оказалась. Временами выпрямляется, словно собираясь уйти, но по непонятной ей самой причине остается. Думаю, ситуация смущает ее чисто физически: навязчивое присутствие трех мужских тел в этом убогом помещении. Взгляды троих незнакомцев. Оценивающие.

Что тут удерживает Жерома Дюрьеца, понятно — бабки нужны. Некоторые умеют щеголять высокомерным презрением к собственной нищете, но Дюрьец не из таких, и его выдает малейший жест. Пожимая нам руки, он прятал свои манжеты, а потом, перед кофейным автоматом, делал вид, будто ищет мелочь в карманах. Когда я его угостил, он смаковал этот кофе так, будто не пил его уже давным-давно. Мне даже захотелось одолжить ему немного деньжат, только бы он малость расслабился, потому что его беспрестанные подсчеты уже начали действовать мне на нервы. Один Бог знает, где они его откопали.

Но больше всего меня интригует Луи Станик. Он единственный попытался внести немного непринужденности с помощью коротенькой речи, на манер декана перед началом занятий. Надо думать, преимущество возраста. Ему немного за пятьдесят, высокий, прямой как жердь. Из-за усов и очков в черепаховой оправе немного смахивает на актера Граучо Маркса. Он единственный из троих, упоминание о ком я обнаружил в профессиональных справочниках. В пяти строчках, уделенных ему в «Ларусс-синема», говорилось, что в семидесятых он много работал в Италии, но названия фильмов были мне совершенно незнакомы. Вернувшись во Францию, написал сценарий полнометражного фильма, который так и не вышел, потом кропал еще что-то, пока не очутился здесь, в этой странной конторе. Маловато для послужного списка, вполне может уместиться на листочке для самокрутки. Хотя в моем собственном не написана пока даже первая строчка, я поклялся себе не кончить карьеру так, как Луи Станик.

Никто не пытается нарушить молчание. Я встаю, чтобы выглянуть в коридор через окно. Мы в небольшом четырехэтажном доме на улице Турвиль, в седьмом округе. Комната, в которой мы находимся, абсолютно пуста, за исключением кофейного автомата и двух диванчиков. Прежние съемщики, наверное, смылись потихоньку, прихватив что могли. В перегородке большое окно мне по пояс, через которое видно все, что творится в коридоре. Но пока там происходит нечто совершенно непонятное. Может, это из-за усталости, нетерпения или стресса, но у меня впечатление, что там, на уровне моих бедер, бушует поток белокурых скальпов. Порой выныривает лоб, пара глаз или кепочка, но все это как-то смутно. Телефонный звонок нарушает тягостную тишину и снижает давление. Станик снимает трубку и через секунду кладет обратно, успев выслушать объявление секретарши, что наша встреча откладывается на два часа.

— И так уже битый час торчим тут впустую, — говорит Дюрьец.

Станик пожимает плечами в знак бессилия. Для него терпение уже давно стало постоянной работой.

— Вы не находите, что им на нас плевать? — спрашивает Матильда Пеллерен.

Так и подмывает ответить, что мне пока лишь двадцать пять и вся жизнь впереди, чтобы дождаться такой встречи. Она предпочитает встать и гордо удалиться, не пощадив нас в своем старомодном негодовании.

— Жаль, — говорит Станик. — От нее приятно пахло.

Жером Дюрьец остается на своем диванчике один.

— Можно, я чуток вздремну? А то бессонница совсем замучила…

— При нашем ремесле это почти удача. Располагайтесь, через полтора часа разбужу.

И пяти минут не прошло, как Дюрьец уже дрыхнет всем на загляденье.

— Только дети могут так засыпать.

— И еще китайцы, — говорю я. — В Пекине люди спят где угодно — за рулем велосипеда, в переполненных ресторанах, в автобусе.

— Часто там бывали?

— Никогда. Но мне рассказывали.

Из своего угла я могу наконец разобрать, что происходит в коридоре, благодаря застекленной двери, позволяющей видеть силуэты в полный рост. Но порой вид реальности запутывает ее еще больше.

— Господин Станик… вы не знаете, что там за карлики толпятся в коридоре?

— Ах, это… Там в самом конце коридора «Прима», агентство по набору актеров. Меня все это тоже заинтриговало, и я туда заглянул. У них там пробы для какого-то американского фильма, который частично снимается в Париже. Им требуется двести взрослых лилипутов. Желательно белокурых и двуязычных.

— О чем фильм?

— Они не смогли сказать точно, пока это называется «Ад кромешный». Там есть сцена с лилипутами и женщинами-великаншами — несколько десятков эдаких толстенных мамаш.

— Барокко…

— Когда дело касается символики, американцы никогда не боятся перебора. Это их сильная сторона.

Опять молчание.

Если директора студии придется прождать еще пару часов, лучше это время чем-то заполнить.

— Вам не кажется, что эта встреча напоминает ловушку для дураков?

— Позвольте, я угадаю, Марко. Вы раньше никогда не работали для телевидения, да и ни для чего другого, впрочем, так что не понимаете, зачем вас позвали на этот таинственный сериал, который выходит на экраны осенью.

— Нет, я на этом канале уже горбатился. Переписывал по-французски диалоги «Властелинов галактики», японского мультфильма. И еще сделал несколько синопсисов для «Двух сыщиков в аду». Но ни один не прошел.

Он спрашивает, заплатили ли мне. За мультик самую мелочь, а за остальное вообще ничего.

— Ну вот, потому вас и позвали. Они знают, что вы готовы согласиться на что угодно и за самую смехотворную сумму.

Наверняка он прав. А я вполне способен дать облапошить себя во второй раз. Неважно. Да, я, Марко, хочу стать сценаристом, это единственная цель моей жизни, и она, должно быть, легко читается на моей физиономии. Я душу готов продать тому, кто приоткроет мне дверь. Да, я готов глотать обиды, писать всякую дребедень, получать гроши, вообще ничего не