В те времена, пока мама не закрутила роман с мистером Мартином, мечтаний и планов было много. Уитт постоянно говорил о колледже, заявляя, что хочет стать юристом, как и его мать. Иногда приводил подружек и целовался с ними в подвале. Научился водить и заимел собственный автомобиль. Будто прокладывал нам путь, чтобы мы тоже повзрослели, причем делал это с таким весельем и задором, что мы пребывали в полной уверенности – оно того действительно стоит.
Уголок, в котором мы живем, кажется очень большим, будто представляет собой целый мир, будто все, что в нем происходит, имеет значение. Но это еще не мир. И все события здесь не играют никакой роли.
Подобного рода изречения Уитт стал выдавать после того, как однажды съездил летом в Европу.
На самом деле это лишь маленький уголок. Даже крохотный. Здесь можно прожить один день. Можно стать кем-то еще. Кем угодно. А когда вернешься, он уже совсем не покажется большим, а предстанет таким, какой есть, – игрушечным и миниатюрным. Почти что ничтожным.
Мне было отрадно думать, что наша семья, дом и мама маленькие. Маленькие до такой степени, что все плохое, о чем я думала, в конечном счете так и не случится.
Я не увидела, когда к дому свернула папина машина. Оказалось, он проспал и не услышал звонка. Папа мог спать даже во время землетрясения. В конце концов к нему домой отправили патрульную машину – сообщить, что его дочь жива.
Папа страдал, и я почувствовала, что просто не могу видеть его мучения. У меня было достаточно времени поразмышлять о том, что случилось с нами в этом доме. К тому же я пережила такое, что вдребезги разбило призму, сквозь которую эта история представала передо мной раньше, поэтому теперь она в моих глазах выглядела совсем иначе. Благодаря отцу у нас был прекрасный дом с четырьмя спальнями, поэтому Уитт всегда мог к нам приезжать, даже когда поступил в колледж. Отсюда было недалеко до города, поэтому мы могли в любой момент съездить туда потусить. Эмме это очень нравилось, ведь у нее было много друзей. Что неизменно напоминало о том, что у меня их нет.
После развода дом нашего отца по-прежнему заливали солнечные лучи, но в нем все равно было мрачно от тоски. Его тоски. Потом он рассказывал, что без конца внушал себе простую истину: счастье – не что иное, как состояние разума. Стакан наполовину опустел. Но наполовину остался полон. Идет дождь. Цветы зацветут вновь. Когда-нибудь я умру. Но сегодня еще жив. Эти слова он произнес, когда развелся, потерял своих девочек и осознал: все, что есть у человека, все, что он любит, все, что делает его жизнь жизнью, может в любую минуту исчезнуть. А потом добавил, что мы, трое его детей, напоминаем ему капли воды, которые текут к щелям между пальцами, норовя ускользнуть и бросить его, может по одному, а может и все вместе, и тогда у него в руках больше ничего не останется, жизнь превратится в бессмысленное существование, в сердце воцарится пустота, и на этой земле ему больше не останется ничего, кроме как механически вдыхать и выдыхать воздух.
Иногда Уитт из-за него буквально выходил из себя. Требовал с друзьями говорить о подобных вещах, а не с нами, потому что мы ему не приятели, а дети. Советовал обратиться к психотерапевту, объяснял, что его мрачное настроение обусловлено отнюдь не разводом. Но папа отнекивался и говорил, что никакой психотерапевт ему не нужен. На что Уитт отвечал: «Нет? Хорошо! Почему бы тебе тогда просто не взять и не выбросить все это из головы?» Но отец возражал, что мучается только потому, что понимает – чем больше имеешь, тем больше можешь потерять, а от этой проблемы избавиться нельзя.
Потом мы с Эммой исчезли, доказав, что он был прав.
Из машины вышла белокурая женщина с короткой стрижкой, направилась к дому и скрылась из виду. Через семьдесят восемь секунд я услышала, что входная дверь открылась и почти тут же закрылась обратно. Потом до слуха донесся звук поднимающихся по лестнице шагов.
Я закрыла глаза и вновь притворилась спящей. В дверь постучали, мама осторожно вытащила из-под моей головы руку, тихонько соскользнула с кровати и пошла открывать. Но перед этим так нежно укутала мои плечи одеялом, что я даже вздрогнула. Такое ее поведение бесило отца. Она очень часто делала то, что не надо, и наоборот, не делала то, что действительно надо. Но иногда проявляла к нам показную заботу, и тогда нам казалось, что мама нас все же любит. В такие минуты она будто вытаскивала наружу эту любовь, спрятанную где-то глубоко внутри, демонстрировала нам, и тогда мы жаждали ее еще больше. Все до единого, хотя и каждый по-своему.
Время от времени Эмма наряжала Барби в домашний халат.
Кен, по-прежнему раздетый, носился за ней.
Пожалуйста, Барби, прошу тебя… позволь мне запихнуть тебе внутрь свое достоинство. Ну пожалуйста, я ничего тебе не сделаю!
Ее голос звучал насмешливо, в нем клокотал гнев. Мы хоть и были маленькие, но все же понимали, почему папу так раздражает мамина холодность и как его гнев без остатка заполоняет его разум и душу, не оставляя там даже крохотного уголка для нас.
Как-то раз Эмма схватила Барби и швырнула ее о стену. Ничего не сказав. Мы обе сидели на полу, молча взирая на куклу. Она упала на спину, платье струилось вокруг ее тела, сквозь улыбающиеся красные губы проглядывали сияющие белые зубы. Теперь эта картина встала у меня перед глазами – настолько ярко, что в груди забилось сердце, а в ушах застучала кровь. Эмма была достаточно храброй, чтобы швырнуть о стену куклу, в то время как я лишь ахнула и поднесла ко рту ладонь. Она была достаточно храброй выторговывать мамину любовь, хотя и каждый раз рисковала ее потерять. Она была достаточно храброй, чтобы бросить вызов