Но вот мне об этом она говорила постоянно. Утверждала, что я унаследовала лучшие качества из отцовского и материнского набора генов. В этом отношении она была прекрасно подкована и знала, каким образом у детей получаются голубые или карие глаза, мозги математиков или музыкантов.
К тому моменту, когда тебе, Кассандра, придет время заводить детей, появится возможность самостоятельно выбирать каждую черту! Представляешь? Ах, как бы отличалась моя жизнь от нынешней, если бы эти ученые работали чуточку быстрее! [Вздох.]
Тогда я не понимала, что она имеет в виду. Мне было только семь лет. Но когда она причесывала вот так мои волосы и делилась своими самыми сокровенными мыслями, я слушала с огромным интересом, потому как ее слова наполняли меня радостью от макушки до больших пальцев на ногах, и мне хотелось, чтобы так длилось вечно.
Но это всегда подходило к концу. Мама умела повести дело так, чтобы мы никогда не могли до конца утолить свою жажду по ней. Когда мы были маленькие, она постоянно спрашивала, считаем ли мы ее красивой, самой красивой из всех, кого когда-либо видели, умной, самой умной из всех, кого нам доводилось встречать, ну и, разумеется…
Я хорошая мать? Самая лучшая, о какой только можно мечтать?
При этом всегда широко улыбалась и так же широко распахивала глаза. Детьми мы с Эммой отвечали ей утвердительно самым искренним тоном, на который были способны. Она ахала, качала головой, а потом, наконец, прижимала нас к себе с такой силой, будто не могла сдержать волнения от осознания собственной исключительности, словно была вынуждена выдавливать его из себя ценой неимоверных физических усилий. После объятий следовал протяжный вздох, словно она выпускала на волю накопившееся в костях напряжение. Покидая с горячим дыханием тело, это возбуждение заполоняло собой всю комнату, наполняя ее душу умиротворением.
А когда она печалилась или злилась на окружающий мир, что он жестоко с ней обошелся и не признал ее выдающихся талантов, нам приходилось повторять вновь и вновь, зная, что это вырвет ее из пучины мрачного настроения.
Ты самая лучшая мама на всем белом свете!
Маленькими мы с Эммой действительно в это верили.
Я помню все эти моменты в виде мелких фрагментов, которые больше не соединить вместе, подобно осколкам разбитого стекла с округлившимися от времени краями. Сильные руки, крепко сжимающие нас в объятиях. Запах ее кожи. Она пользовалась духами «Шанель № 5», утверждая, что они очень дорогие. Прикасаться к флакону нам запрещалось, но порой она протягивала его нам сама и подносила к носикам распылитель, чтобы мы могли вдохнуть их аромат.
Другие такие фрагменты содержат в себе звук ее голоса, когда она кричала и металась в постели, орошая слезами простыни. Я пряталась за Эммой. Сестра смотрела спокойно и изучающе, производя в уме какие-то расчеты. В каком состоянии будет мама, когда мы утром проснемся? Эйфории? Отчаяния? Помимо прочего, я помню чувство, которое тогда испытывала. Оно не ассоциируется с каким-то конкретным моментом и представляет собой лишь отголосок ощущения. Страх по утрам, когда открываешь глаза и понятия не имеешь, что нас ждет в течение дня. Что она будет делать – обнимать нас, причесывать мои волосы или же рыдать в подушку. Это примерно то же самое, что хватать первую попавшуюся одежку, не имея малейшего представления, какое сейчас время года – зима или весна.
Когда Эмме исполнилось десять, а мне восемь, мамины чары стали блекнуть в ярком свете окружающего мира – мира настоящего, в котором она не была ни красавицей, ни умницей, ни хорошей матерью. Эмма стала за ней кое-что замечать и делиться со мной своими открытиями.
Знаешь, а ведь она не права. Совершенно неважно, что за этим следовало – мнение ли мамы о родителях других детей из нашей школы, какой-нибудь факт из жизни Джорджа Вашингтона или же суждение о породе собаки, только что перебежавшей дорогу. Значение имело лишь то, что она была не права, и каждый раз, когда мы ее в этом уличали, наши голоса, отвечая на ее извечные вопросы, звучали все менее и менее искренне.
Я хорошая мать? Самая лучшая, о какой только можно мечтать?
Мы все так же отвечали ей «да». Но когда мне исполнилось восемь, а Эмме десять, она поняла, что мы врем.
В тот день мы были на кухне. Она страшно разозлилась на папу. Я уже не помню почему.
Он даже не представляет как ему повезло! Стоило мне захотеть, я могла заполучить любого мужчину. И вы, девочки, это знаете! Кто-кто, а мои девочки точно знают.
Мама стала мыть посуду. Включила кран. Выключила его. Кухонное полотенце упало на пол. Мама его подняла. Эмма застыла на противоположном конце огромного помещения. Я встала чуть позади и подалась вперед, чтобы при необходимости юркнуть за ее фигуру. В тот момент, когда мы пытались понять, что нас ждет – зима или лето, Эмма казалась мне на удивление сильной.
Мама заплакала и повернулась к нам.
Что вы сказали?
Да! Привычно воскликнули мы, всегда одинаково отвечая на ее вопрос о том, лучшая ли она мать.
Потом подошли ближе, ожидая, что она обнимет нас, улыбнется и облегченно вздохнет. Но ничего такого не произошло. Вместо этого она оттолкнула нас с Эммой, ткнув в грудь одной рукой меня, другой ее. Потом недоверчиво на нас уставилась, удивленно открыла рот и ахнула. Выдоха мы так и не дождались.
А ну, марш по своим комнатам. Быстро!
Мы сделали что нам было велено и направились к себе. Помню, что, поднимаясь стремглав за разъяренной Эммой по лестнице, я спросила ее, что мы такого сделали. Но сестра говорила о маме только когда хотела и когда ей было что сказать. История нашей родительницы писалась только ею и больше никем. Эмма сбросила с плеча мою ладонь и приказала заткнуться.
В тот день у нас не было ни ужина, ни объятий, ни поцелуев с пожеланиями доброй ночи. Цена доброго к нам маминого расположения тем вечером, как и в последующие годы, значительно повысилась. Чем больше мы говорили и делали, убеждая ее, что действительно ею восхищаемся, тем больше от нас требовалось все новых и новых заверений, и в итоге ее любовь превратилась для нас в дефицит.
Несколько лет спустя, когда мне уже было одиннадцать, я наткнулась на свое имя, Кассандра, в