– Почему ты вдруг приняла такое решение?
– А я и сама не знаю – я говорила тебе: возможно, сошла с ума. И, кроме того, революция витала в воздухе. Я чувствовала себя так, словно совершала революцию в своей собственной жизни. Мне выпал шанс, и я ухватилась за него обеими руками. Я хотела убежать – из Банбери, из Оксфорда, от матери, от воспоминаний об отце. Поэтому я и отправилась в университет в Гамбурге, чтобы заняться диссертацией.
– Гамбург, – Хамид произнес название города так, будто заносил его в свой банк памяти. – И там ты познакомилась с отцом Йохена?
– Да. Отец Йохена был преподавателем в Гамбурге. Он был профессором истории. Профессор Карл-Хайнц Кляйст. Он курировал мою диссертацию. Помимо этого он еще вел художественные программы на телевидении, организовывал демонстрации, издавал радикальные памфлеты, писал статьи о кризисе в Германии в «Ди Цайт»… – Я сделала паузу. – Он был многогранный человек. Очень занятой.
Я затушила сигарету номер один и прикурила сигарету номер два.
– Ты должен понять, – продолжила я, – что она была в очень странном состоянии, Германия, в тысяча девятьсот семидесятом – она все еще находится в странном состоянии, хотя уже прошло шесть лет. В обществе тогда начался какой-то подъем – шел процесс какого-то определения. Например, когда я пошла на встречу с Карлом-Хайнцем в первый раз, меня поразил висевший на фасаде университета огромный, написанный от руки плакат. На нем значилось: «Institut für Soziale Angelegenheiten» – «Институт общественного сознания»… Понимаешь? Не «Факультет истории» или что-нибудь в этом роде. Поскольку для тех студентов, в семидесятом году, изучать историю означало определять свое общественное сознание.
– А что это значит?
– Ну, то есть понимать, как события прошлого, особенно недавнего прошлого, сформировали их представления о себе. Это на самом деле имеет мало общего с документированными фактами, с формированием общепринятой точки зрения на трактовку событий прошлого…
Теперь я уже рассказывала не для Хамида, но, вспоминая ту первую встречу с Карлом-Хайнцем, я начала обретать себя.
Как наяву я вновь видела ту первую нашу встречу. В его мрачной темной комнате вдоль стен башнями стояли стопки книг – книжных шкафов не было. По полу были разбросаны подушки – кроме них сидеть там было не на чем – а на низком письменном столе горели три ароматические свечки, фактически – одна тайская кровать, и больше ничего. Профессор оказался высоким мужчиной с прекрасными русыми волосами до плеч. Брюки из жатого вельвета темно-красного оттенка, поверх вышитой неяркой шелковой рубахи надето несколько ниток стеклярусных бус. Все на лице было выразительным: длинный нос, пухлые губы, густые брови – не столько красиво, сколько привлекательно. После трех лет в Оксфорде при виде подобного преподавателя я испытала нечто вроде шока. Он жестом указал мне на одну из подушек, а себе подтянул другую, устроившись напротив меня.
Он повторил название моей диссертации несколько раз, как будто ища в нем юмористический подтекст, словно бы я задумала розыгрыш.
– А что за человек он был, – спросил Хамид, – этот Карл-Хайнц?
– Сначала он показался мне не похожим ни на кого из тех, кого я когда-либо встречала. Потом, когда я узнала его по-настоящему, через год или около того, он медленно, но уверенно опять стал обыкновенным. Он просто стал таким же, как все.
– Я не понимаю.
– Эгоистичным, тщеславным, ленивым, беспечным, подлым… – я попыталась вспомнить побольше эпитетов. – Самодовольным, хитрым, лживым, слабым…
– Как ты можешь так говорить? Ведь он – отец Йохена.
– Подумаешь, заслуга. По большому счету, все мужчины одинаковы.
– Ты очень цинична, Руфь.
– Ничего подобного. Никакая я не циничная.
Хамид ясно дал понять, что не хочет углубляться в обсуждение этого вопроса.
– Ну так что же все-таки между вами произошло?
– А что, по-твоему, могло произойти? – сказала я, доливая вина себе в бокал. – Я по уши влюбилась в него. Полностью, фанатично, до самоуничижения влюбилась.
– Но у этого человека была жена и трое детей.
– Это случилось в тысяча девятьсот семидесятом году, Хамид. В Германии. В немецком университете. Его жене было все равно. Какое-то время я часто с ней встречалась. Она мне нравилась. Ее звали Ирмгард.
Я вспомнила Ирмгард Кляйст – высокая, как и Карл-Хайнц, с длинными, спускавшимися на грудь, крашенными хной волосами, она тщательно культивировала вокруг себя атмосферу полнейшей апатии. Казалось, она говорила: «Посмотрите на меня, я настолько расслаблена, я почти в коме – но у меня знаменитый волокита-муж, трое детей и я редактирую политическую литературу в модном издательстве левого крыла, хотя и до сих пор редко затрудняю себя, чтобы связать вместе хотя бы три слова». Позиция Ирмгард была настолько заразительна, что на какое-то время даже я попала под влияние некоторых ее манер и никому не удавалось вывести меня из эгоистичного состояния зацикленности на себе. Никому, кроме Карла-Хайнца.
– Ей было безразлично, что делал Карл-Хайнц. Его жена знала, она пребывала в абсолютной уверенности, что он никогда не покинет ее. Поэтому она и позволяла мужу маленькие шалости. Я была не первой и не последней.
– А потом появился Йохен.
– Я забеременела. Не знаю почему – возможно, однажды вечером я выпила лишнего и забыла принять таблетку. Карл-Хайнц немедленно заявил, что отведет меня на аборт к своему другу-доктору. Но я подумала: «Папа умер, мать – затворница в собственном саду, и мы с ней не видимся – мне нужен этот ребенок».
– Ты была совсем молодая.
– Так все говорили. Но я не ощущала себя молодой – я чувствовала себя взрослой, отвечающей за свои поступки. Мне казалось, что я поступаю правильно. И мне не нужно было больше никаких оправданий. Йохен родился. Теперь я понимаю, что это самое лучшее из всего, что когда-либо случалось со мной.
Я произнесла это на одном дыхании, чтобы Хамид не успел задать мне вопрос, не жалею ли я о своем решении – поскольку чувствовала, что он уже собирался сделать это. Я не хотела, чтобы он спрашивал. Мне не хотелось думать о том, сожалела я или нет.
– Итак, Йохен родился…
– Йохен родился. Карл-Хайнц был очень доволен – он всем рассказал об этом. Рассказал своим детям, что у них появился еще один братик. Мы с