– Папа, – простонала она, не в силах говорить нормально, – выпей немного – вот, смотри, я пью.
Она сделала небольшой глоток бренди и почувствовала, что губы онемели. Ей было слышно, как крупные слезы отца падали на стекло фотографии. Он посмотрел на дочь и, прижав ее к себе одной рукой, поцеловал в лоб.
– Ему было всего двадцать четыре… Двадцать четыре, а?..
Он прошептал это так, будто Колин возраст был чем-то совершенно фантастическим, словно бы кто-то сказал ему: «Ваш сын растворился в разряженном воздухе» или «У вашего сына отрасли крылья, и он улетел».
Ирэн подошла к мужу и осторожно взяла фотографию, аккуратно разогнув его пальцы.
– Mange, Sergei, – сказала она ему, – bois – il faut boire.[2]
Она поставила фотографию на ближайший стол и начала разливать бренди в стопки на подносе. Ева протянула тарелку с засахаренным миндалем отцу, и он взял немного, неловко уронив несколько штук на пол. Они медленно пили бренди, грызли орехи и говорили банальности: о том, как им повезло, что день выдался облачным и безветренным; как было бы неуместно на похоронах солнце; и как это было любезно со стороны старого мсье Дьюдонне добираться до них аж от самого Нюли-сюр-Сейн; и как безвкусно выглядели засушенные цветы, принесенные Лусиповыми. Как будто это все имело какое-то значение! Ева глаз не сводила с фотографии Коли, который улыбался в своем сером костюме так, будто удивленно слушал их болтовню с насмешливым выражением глаз. Внезапно она почувствовала, как на нее накатила приливная волна гнева, и она отвела взгляд. До чего же все обидно и нелепо! К счастью, тут позвонили в дверь, и Ирэн встала, чтобы встретить первого из гостей. Ева устроилась рядом с отцом, она слышала приглушенные звуки учтивого разговора в передней, где снимались пальто и шляпы, и даже сдержанный смешок, бывший проявлением той странной смеси сочувствия и невероятного облегчения, непроизвольно возникающего у вернувшихся с похорон.
Услышав этот смешок, отец Евы посмотрел на дочь, затем фыркнул и безнадежно пожал плечами, как человек, забывший ответ на простейший вопрос; и она неожиданно поняла, как он постарел.
– Теперь остались только мы с тобой, Ева, – сказал он, и ей стало ясно, что папа вспомнил о своей первой жене, Марии – его Маше, ее матери, – которая умерла много лет тому назад на другом краю света. Еве тогда было четырнадцать, а Коле – десять. Держась за руки, они стояли втроем на кладбище для иностранцев в Тяньцзине; воздух был полон лепестков цветов гигантской белой глицинии, росшей на кладбищенской стене: они походили на снежные хлопья, на крупные мягкие конфетти.
«Нас осталось только трое», – сказал он тогда, у могилы матери, крепко держа детей за руки.
– А кто был тот человек в коричневой фетровой шляпе? – спросила Ева, чтобы сменить тему разговора.
– Человек в коричневой фетровой шляпе? – переспросил отец.
Тут в комнату осторожно пробрались нервно улыбавшиеся Лусиповы, которые привели с собой толстую кузину Таню со своим новым мужем-коротышкой, и трудный вопрос о человеке в коричневой фетровой шляпе был моментально забыт.
Однако Ева увидела его снова, три дня спустя, в понедельник – в первый день ее выхода на работу, – когда решила сходить на обед. Он стоял под навесом epicene[3] напротив, в длинном пальто из твида – темно-зеленом – и в своей нелепой фетровой шляпе. Незнакомец встретился с Евой взглядом, кивнул и улыбнулся, а затем перешел дорогу, чтобы поздороваться, на ходу снимая шляпу.
Он заговорил на великолепном французском языке, абсолютно безо всякого акцента:
– Мадемуазель Делекторская, примите мои искренние соболезнования в связи с кончиной вашего брата. Извините, что не подошел к вам на похоронах, поскольку счел это неприличным – тем более что Николай так и не представил нас друг другу.
– Я и не знала, что вы были знакомы с Колей.
Это обстоятельство обеспокоило Еву: в голове у нее стучало, она была в легкой панике – что-то здесь не так.
– Ну, видите ли… Не то чтобы мы с ним были друзья, но, можно сказать, хорошие знакомые.
Он слегка кивнул головой и продолжил, теперь уже подчеркнуто безупречно по-английски:
– Извините, не представился. Меня зовут Лукас Ромер.
Он говорил с акцентом аристократа, патриция, но Ева моментально решила, что этот мистер Лукас Ромер вовсе не похож на англичанина. У него были курчавые черные волосы, редеющие спереди и зачесанные назад; а кожа его была – Ева поискала подходящее слово – смуглой; густые брови, прямые, как две черные горизонтальные черты; высокий лоб и мутно-голубые глаза (Ева всегда замечала цвет глаз у людей). Его подбородок, хотя и был совсем недавно выбрит, имел густой металлический оттенок, и на нем уже вновь появилась щетина.
Мужчина почувствовал, что Ева изучает его, и рефлекторно провел основанием ладони по своим редеющим волосам.
– Николай никогда не рассказывал вам обо мне?
– Нет, – ответила Ева уже по-английски. – Нет, брат никогда не говорил мне ни о каком Лукасе Ромере.
Выслушав это, ее новый знакомый почему-то улыбнулся и показал свои идеально белые и ровные зубы.
– Очень хорошо, – сказал он задумчиво, затем весьма любезно кивнул и добавил: – Кстати, это – мое настоящее имя.
– Охотно верю. – И Ева протянула ему руку. – Приятно было познакомиться с вами, мистер Ромер. Вы уж извините, но у меня только полчаса на обед.
– Нет, у вас целых два часа. Я сказал мсье Фреллону, что хочу пригласить вас в ресторан.
Мсье Фреллон был ее начальником. Он ревностно следил за тем, чтобы его подчиненные были пунктуальны.
– И мсье Фреллон позволил такое? Но почему?
– Он считает, что я собираюсь зафрахтовать четыре его парохода, а поскольку я не понимаю ни слова по-французски, мне необходимо обговорить детали сделки с переводчиком.
Он повернулся и махнул шляпой.
– Я знаю одно местечко на рю-ду-Шерше-Миди. Великолепные дары моря. Вы любите устрицы?
– Я терпеть их не могу.
Ромер снисходительно ей улыбнулся, как если бы Ева была упрямым ребенком, но на этот раз не продемонстрировал ей своих безупречно белых зубов.
– Значит, я покажу вам, как сделать устриц съедобными.
Ресторан назывался «Штопор», и Лукас Ромер действительно показал Еве, как сделать устриц съедобными (с винным уксусом, мелко порезанным луком-шалотом, черным перцем и лимонным соком и круглой булочкой из темной муки с холодным сливочным маслом напоследок). На самом деле Ева время от времени лакомилась устрицами, но ей хотелось слегка ущемить невероятную самоуверенность этого любопытного человека.
За обедом (после устриц последовали морской язык