– Каких лет? – повторила она громче.

Вежливость требовала, чтобы я ответил хозяйке дома.

– Некоторым от 18 до 20 лет, другие моложе.

– Много моложе?

– Есть шестнадцати– и семнадцатилетние. – Волнение ее увеличилось, она схватила мою руку, чтобы совершенно овладеть моим вниманием.

– Американки или англичанки? – спросила она. Ее толстые, твердые пальцы держали мою руку, как в тисках.

– Вы будете в городе в ноябре? – спросил мистер Фарнеби опять намеренно прерывая нас. – Если вы хотите видеть Лорда-Мэра…

Мистрис Фарнеби с нетерпением потрясла меня за руку.

– Англичанки или американки? – повторила она еще настойчивее.

Мистер Фарнеби взглянул на нее. Если бы он мог одной силой воли бросить ее в пылающий огонь и сжечь в одну минуту, он сделал бы это. Его румяное лицо побледнело от сдержанного бешенства, когда он обернулся ко мне.

– Пойдемте, я вам покажу свои картины, – сказал он.

Его жена все еще крепко держала меня за руку. Нравилось ли ему это или нет, я должен был опять отвечать ей.

– Есть и американки, и англичанки, – сказал я.

Глаза ее широко раскрылись от ожидания. Она наклонилась так близко ко мне, что ее горячее дыхание касалось моих щек.

– Родившиеся в Англии?

– Нет, в Тадморе.

Она отпустила мою руку. Взгляд ее вдруг потух, она отвернулась, как будто совершенно забыв о моем присутствии, поднялась с дивана и села на стул у камина.

Мистер Фарнеби, побледнев еще сильней, подошел к ней, когда она переменила место. Я встал, чтобы посмотреть на картины, висевшие на стене: вы заметили, очевидно на пароходе, что у меня очень тонкий слух. Хотя мы были на противоположных концах комнаты, я слышал, что он шепнул, наклонившись к ней. – Чертовка ты этакая! – Вот что мистер Фарнеби сказал своей жене.

Часы на камине пробили половину восьмого. Гости стали входить один за другим. Они произвели на меня слабое впечатление, так как я был ошеломлен только что виденной мной сиеной из супружеской жизни. Мысли мои поглощены виденным и слышанным мной. Быть может, мистрис Фарнеби была немного помешана? Я прогнал эту мысль, как только она появилась. Ничто не оправдывало такого предположения. Вероятнее всего, она глубоко интересовалась какой-нибудь отсутствующей (может быть, погибшей) молодой девушкой, которой, судя по ее волнению и тону, не могло быть более шестнадцати или семнадцати лет. Сколько времени лелеяла она надежду видеть девушку или услышать о ней? Во всяком случае, надежда пустила очень глубокие корни, потому что она потеряла самообладание, когда я случайно коснулся этого предмета. Что касается ее мужа, это обстоятельство не только было ему неприятно, но даже приводило его в такое бешенство, что он не мог сдержать себя в присутствии третьего лица, приглашенного в его дом. Не сделал ли он какого-нибудь зла девушке? Не был ли он виновником ее исчезновения? Знала ли это его жена или только подозревала? Кто была эта девушка? Почему миссис Фарнеби принимала в ней такое удивительное участие, миссис Фарнеби, все интересы которой должны бы быть сосредоточены на приемной дочери, на сироте-племяннице, так как у нее не было своих детей? Я совершенно запутался в этих предположениях.

Разгадайте мне эту загадку и позвольте мне вернуться к обеду мистера Фарнеби, ожидавшему на столе.

Слуга распахнул дверь гостиной, и самый почетный гость повел мистрис Фарнеби в столовую. Я начал наблюдать за тем, что происходило вокруг меня. Не приглашали ни одной дамы, а мужчины все были уже пожилые. Я тщетно искал прелестную племянницу. Она, может быть, была нездорова? Я осмелился задать этот вопрос мистеру Фарнеби. Он ответил мне не очень любезно.

– Вы ее увидите за чайным столом, когда мы пойдем в гостиную. Молодым особам не место на званых обедах.

Когда я вышел в залу, я взглянул наверх, не знаю почему, может быть, на меня подействовал магнетизм. Во всяком случае я был вознагражден. Красивое, молодое лицо наклонилось над перилами и тотчас скромно спряталось. Кроме меня и мистера Фарнеби, все были еще в столовой. Уж не на молодого ли социалиста она смотрела?

Опять прервал письмо, благодаря перемене в погоде. Туман исчез, лакей гасит газ, и сероватая мгла врывается в комнату. Я спросил идет ли еще дождь. Он улыбается, потирает руки и говорит.

– Кажется, скоро прояснеет, сударь. – Волосы этого человека седые, он всю жизнь был официантом в Лондоне и все-таки весело смотрит на жизнь. Сколько силы и ума потрачено на пустяки!

Ну, теперь расскажу об обеде Фарнеби.

– Мне еще тяжело, Руфус, когда я думаю о нем. Так много было блюд, а мистер Фарнеби непременно требовал, чтоб ели всего. Его взор останавливался на мне, если я оставлял что-нибудь на тарелке и, казалось, говорил: „Я заплатил за этот роскошный обед и хочу, чтобы вы его ели“. В меню обеда было напечатано, какие вина мы обязаны пить после каждого блюда. Уже в самом начале обеда я попал в беду. Вкус хереса, например, мне положительно противен, а Рейнвейн превращается в уксус, когда я его глотаю. Я спросил вина, которое мог пить. Вы бы посмотрели на лицо мистера Фарнеби, когда я нарушил порядок его обеда! Это был единственный забавный случай во время пира, заставивший меня на минуту забыть о миссис Фарнеби. Взор ее выражал ту же тоску и отчаяние, мысли, очевидно, были очень далеки от всего происходившего вокруг нее. Она засыпала и смущала гостей, сидевших по правую и левую ее сторону, целым градом рассеянных вопросов, так же как смущала меня. Я узнал, что один из этих господ адвокат, а другой судохозяин из их ответов на рассеянные вопросы мистрис Фарнеби. Она не переставала есть, задавая вопросы. Ее здоровое тело требовало пищи. Она, вероятно, пила бы так же много, как ела, если бы ей это позволяли, но мистер Фарнеби иногда бросал на буфетчика взгляд, и буфетчик спокойно обносил ее. Еда и вино не произвели в ней никакой перемены, она могла есть бесконечно. Лицо ее нисколько не изменилось, когда она встала, повинуясь заведенному в Англии порядку, и удалилась в гостиную. Мужчины, оставшись одни, заговорили о политике. Сначала я слушал, думая почерпнуть какие-нибудь сведения.

В Тодморе мы читали о господствующем политическом положении средних классов в Англии со времени Билля о Реформе. Все гости мистера Фарнеби принадлежали к среднему классу коммерсантов и промышленников. Они все говорили очень быстро, я и старый господин, мой сосед, были единственными слушателями. Я просидел все это утро в курильной гостиницы, читая газеты. И что оке я услышал, когда начали разглагольствовать о политике? Я услышал, как все мысли передовых статей выдавались хладнокровно за свои собственные. Все отнеслись к обману с таким спокойствием и доверием, что мне