– Вы помните, при каких обстоятельствах впервые услышали об убийстве этого мальчика, Рифкина? – спросил он.
– Да.
– Опишите их.
– Мне позвонили, если не ошибаюсь, из ОПБП[2] полиции штата. Потом один за другим последовали еще два звонка – из полиции Ньютона и от дежурного прокурора. Возможно, не конкретно в таком порядке, но телефон начал разрываться сразу же.
– Когда это было?
– В четверг, двенадцатого апреля две тысячи седьмого года, примерно в девять часов утра, вскоре после того, как было обнаружено тело.
– Почему позвонили именно вам?
– Я был первым заместителем. Мне докладывали обо всех убийствах в округе. Это стандартная процедура.
– Но вы же не оставляли все эти дела у себя, так ведь? Не занимались расследованием каждого убийства и не вели дела в суде лично?
– Нет; разумеется, нет. У меня просто не хватило бы на это времени. Я крайне редко оставлял такие дела у себя. Бо́льшую часть поручал другим следователям.
– Но это оставили у себя.
– Да.
– Вы сразу же решили, что возьмете его сами, или приняли это решение позднее?
– Я принял это решение практически сразу же.
– Почему? По какой причине вы захотели взять именно это дело?
– У меня с окружным прокурором Линн Канаван существовала договоренность, что определенные дела я буду вести лично.
– Какого рода дела?
– Особой важности.
– Почему именно вы?
– Я был старшим следователем прокуратуры. Она хотела быть уверена в том, что важные дела расследуются на высоком уровне.
– Кто определял степень важности дела?
– На раннем этапе я. По согласованию с окружным прокурором, разумеется, но в самом начале все всегда происходит очень быстро. Времени на совещания обычно нет.
– Значит, это вы классифицировали убийство Рифкина как дело особой важности?
– Разумеется.
– Почему?
– Потому что погиб ребенок. Кроме того, у нас были опасения, что сведения могут просочиться в средства массовой информации, и тогда не миновать шумихи. Пресса обожает такие дела. Богатый район, жертва из состоятельной семьи. У нас уже было несколько подобных случаев. К тому же сначала мы толком не знали, что именно произошло. По некоторым признакам это напоминало школьное убийство, что-то в духе школы «Колумбайн». В общем, мы на тот момент ни черта не понимали, но дело выглядело как потенциально громкое. Если бы оказалось, что там на самом деле какая-нибудь ерунда, я бы потом просто передал его кому-то другому, но в первые несколько часов мне нужна была уверенность в том, что все будет сделано как надо.
– Вы доложили окружному прокурору о том, что у вас в этом деле возникает конфликт интересов?
– Нет.
– Почему?
– Потому что никакого конфликта интересов у меня не было.
– Разве ваш сын Джейкоб не учился в одной параллели с погибшим мальчиком?
– Да, но я лично не был знаком с жертвой. И Джейкоб тоже, насколько мне было известно. Я даже имени его никогда не слышал.
– Значит, вы не знали погибшего ребенка. Хорошо. Но вы знали, что он и ваш сын учились в одной и той же параллели одной и той же средней школы одного и того же города?
– Да.
– И тем не менее не считали, что у вас возникает в этом деле конфликт интересов? Не считали, что ваша объективность может быть поставлена под сомнение?
– Нет. Разумеется, нет.
– И даже теперь? Вы настаиваете на том, что… Даже теперь вы все равно не считаете, что в сложившихся обстоятельствах не создавалось даже видимости вашей личной заинтересованности?
– Нет, в этом не было ничего противозаконного. И даже необычного. Тот факт, что я проживал в городе, где произошло это убийство? Так это было и хорошо. В небольших округах прокурор нередко живет в общине, где происходит убийство, и знает людей, которых оно затрагивает. И что? От этого он просто еще сильнее хочет, чтобы убийца был пойман. Никакой это не конфликт интересов. Если так на все смотреть, у меня конфликт по всем делам. Это моя работа. Было совершено чудовищное преступление, и в мои обязанности входило им заниматься. Именно так я и намерен был поступить.
– Ясно.
Лоджудис уткнулся в свой блокнот. Нет смысла набрасываться на свидетеля раньше времени. Он, без сомнения, вернется к этому вопросу позже, когда я буду измотан. А пока что лучше не гнать волну.
– Вы осведомлены о правах, гарантированных вам Пятой поправкой?
– Разумеется.
– И вы отказались от них.
– Как видите. Я здесь. Разговариваю с вами.
В рядах присяжных послышались смешки.
Лоджудис положил свой блокнот, а вместе с ним, судя по всему, и на какое-то время отложил свой план.
– Мистер Барбер… Энди, могу я задать вам один вопрос? Почему вы не воспользовались своими правами? Почему не отказались давать показания?
Следующее предложение – «Я бы на вашем месте именно так и поступил» – он оставил висеть в воздухе недосказанным.
На мгновение я решил, что это тактический прием, элемент игры на публику. Но Лоджудис, похоже, не притворялся. Он опасался, что я что-то задумал. Ему не хотелось, чтобы его обвели вокруг пальца и выставили дураком.
– Я не откажусь давать показания. Хочу, чтобы была установлена истина.
– Какой бы она ни оказалась?
– Я верю в систему, как и вы, как и все остальные, присутствующие в этом зале.
А вот это уже была не вполне правда. Я не верю в судебную систему и уж точно не считаю, что она способна эффективно установить истину. Как и любой юрист. Слишком много ошибок мы все видели, слишком много скверных результатов. Вердикт жюри – это всего лишь предположение, пусть обыкновенно и подпитываемое благими побуждениями, но путем голосования факт от вымысла отличить невозможно. И тем не менее, несмотря на все вышесказанное, я верю в силу ритуала. Верю в религиозный символизм, в черные мантии, в беломраморные дворцы правосудия, похожие на греческие храмы. Когда мы вершим суд, мы служим мессу. Совместно молимся о том, чтобы справедливость восторжествовала, а зло понесло наказание, и это стоит делать вне зависимости от того, доходят ли наши молитвы по назначению.
Разумеется, Лоджудис всю эту пафосную чушь не оценил бы. Он жил в двоичном юридическом мире, где ты либо виновен, либо нет, и был намерен не дать мне вырваться за его рамки.
– Значит, вы верите в систему, да? – хмыкнул он. – Что ж, Энди, тогда давайте к ней вернемся. Пусть система сделает свое дело.
Он устремил на присяжных многозначительный взгляд, исполненный самолюбования.
Ты ж мой умница! Не позволяй свидетелю прыгнуть в постель к присяжным – прыгай к ним в постель сам. Прыгай и сворачивайся калачиком под одеялом рядом с ними, а свидетель пусть остается с носом. Я ухмыльнулся. Честное слово, я бы встал и зааплодировал ему, если бы было можно, потому что сам его