— Я думаю, он никогда в жизни не забудет это происшествие.
Мама Девочка улыбнулась, но ничего не ответила, и мы с ней пошли дальше, к Пятьдесят седьмой улице.
— А где мать маленького мальчика?
— Кто знает? — сказала Мама Девочка.
— Смешной он, правда?
— Да, смешной.
— А его отец славный, правда?
— Да, славный.
— Он немного напомнил мне моего отца.
— Ничего похожего, — сказала Мама Девочка. — Твой отец купил бы дюжину пакетов, высыпал бы все орехи сразу, тут же раздавил бы их все да еще бросил бы голубям пригоршню денег.
— Зачем?
— Так поступает твой отец.
— Но зачем?
— Так ему нравится.
— Деньги — голубям?
— Он любит делать разные неожиданные и непонятные вещи.
— Но ты сама видела когда-нибудь, Мама Девочка, чтобы он бросал деньги голубям?
— Нет, но я видела, как он делал многие другие не менее неожиданные и непонятные вещи.
— Например?
— Пойдем посидим с тобой в «Автомате», и тогда я, может быть, что-нибудь вспомню.
Ресторан-автомат
Мы перешли Пятьдесят седьмую улицу и очутились прямо перед Карнеги-холлом. Там собралась огромная толпа, одни стояли на тротуаре, другие — на ступеньках, и все новые и новые люди прибывали на метро, на такси и на своих машинах. За полквартала отсюда, на Седьмой авеню, было тихо и спокойно, были голуби, мальчик с папой, человек с тележкой, но у Карнеги творилось не поймешь что.
— Что это они?
— Будет концерт, — ответила Мама Девочка.
— Фортепьяно?
— Нет, не серьезная музыка — будет джаз. То есть и фортепьяно, но в блюзах, диксиленде, буги-вуги и тому подобных вещах. Все это, конечно, очень мило, но не в Карнеги.
— А где?
— Да где-нибудь под голубыми шарами. В баре. Или в темной комнатушке где-нибудь в Гринберг-Виллидж.
— А не в Гринвич?
— Правильно будет так, но однажды в автобусе я услыхала, как одна девушка назвала ее Гринберг-Виллидж, и мне это очень понравилось. Ну а здесь, кроме фортепьяно, будут корнеты, кларнеты, тромбоны, саксофоны и, главное, барабаны. Народная музыка.
— Наша?
— Нет, мы не народ. Народ — это всегда кто-то другой, а не мы.
— Ну и все равно, пойдем послушаем эту музыку.
— Нет, не стоит, — сказала Мама Девочка. — Когда эта музыка попадает в Карнеги, все начинают терять из-за нее голову, и она от этого становится хуже. И нам еще надо поесть, а потом добраться домой и лечь спать. Мы обе устали гораздо больше, чем нам кажется. Совсем недавно мы прихварывали, и еще вовсе неизвестно, здоровы ли мы теперь. А на завтрак с Майком Макклэтчи мы должны прийти бодрыми и хорошо отдохнувшими. И прошу тебя, Лягушонок, поужинай хорошенько, ладно?
— Хорошо, Мама Девочка.
— Супом, горячим шоколадом и чем ты только захочешь.
— Мороженым.
— Хорошо.
Ресторан-автомат на Пятьдесят седьмой улице хороший, но войти туда через дверь-вертушку было очень трудно. Только появится в вертушке место и ты хочешь туда встать, как кто-то тут же тебя опередит и оттолкнет в сторону. Мы с Мамой Девочкой все смотрели и ждали, но похоже было, что нам туда не попасть. Потом какой-то огромный мужчина в грубой рабочей одежде придержал дверь и своей большой волосатой рукой загородил людям дорогу. Он кивнул мне, чтобы я встала в вертушку, и я это сделала. Он чуть подтолкнул ее вперед и кивнул теперь Маме Девочке, и она тоже стала в вертушку, и тогда он медленно повернул ее, и мы оказались наконец внутри.
Мы обернулись, чтобы через стекло сказать ему спасибо, но увидели, что он уже уходит. Лицо у него почему-то было сердитое. Теперь дверь завертелась вовсю, и из нее быстро-быстро начали выскакивать разные люди — вроде какой-то механической игры, и еще казалось, будто все происходит на сцене или в цирке.
По-моему, Мама Девочка огорчилась, когда увидела, что у разменной кассы тоже много народу.
— Здесь такой хороший суп, — сказала она. — И весело, правда?
Да, весело, конечно, было, но уж очень все мелькало перед глазами, и казалось, будто все немного сошли
