Во взгляде дочери встречает упрямое сопротивление, агрессию, звериную дикость.
— Я ничего не брала!
Накал эмоций настолько высокий, что обоим становится ясно: кто-то из них вот-вот пойдет в физическую атаку.
— Не смей лезть в мои дела! Знай свое место, Ева. Держись там, где тебе положено, черт возьми!
— Я не брала! Как тебе еще сказать? Будто мне известен код от твоего долбаного сейфа!
— Кроме тебя, никто не мог!
Черные глаза отца, ослепленные гневом — это бездна безумия. В такие минуты спорить с ним смертельно опасно. Только Ева — идентичный плод этого безумия. Яблоко, которое не далеко укатилось от своего дерева. Она не умеет останавливаться перед бездной.
— И что же там, в черной папке? Черные тайны рода Исаевых? Их выдержала бумага? Не испепелилась?
Лицо Павла Алексеевича искажается и багровеет. Он отвешивает дочери увесистую пощечину, но подобное уже не шокирует ни одного из них двоих.
Качнувшись, Ева с инерционной силой натыкается на выступающие книжные полки. Резкая боль тупого удара распространяется по правому боку. Обычно отец задействует свою левую не ведущую руку, чтобы смягчить силу и ее последствия. Но сегодня он не настолько разборчив.
Исаев на самом деле готов ее убить. Значит, то, что пропало, имеет для него реальную ценность.
— Боишься, что могу против тебя свидетельствовать? — зло усмехается Ева, выпрямляясь, и запрещая себе выказывать слабость перед лицом своего карателя.
— Я? Боюсь? — на лице Павла Алексеевича теснится презрение вкупе со злостью. — Тоже мне, Павлик Морозов[1]! Запомни, Ева, все провальные проекты ликвидируют. Без следов. Это подтверждает история. Никто не оставляет мутантов и калек свободно бродить по миру. Какими бы ограниченными, гнилыми и тупыми они не были — рано или поздно они приведут вредителей к своему создателю. Я все больше склоняюсь к тому, что из тебя, дочь, выходит абсолютно не то, что подразумевалось под грифом «наследник». Уймись уже! Не вынуждай меня уничтожать тебя. А то, ты знаешь, у меня рука не дрогнет.
Даже если учесть, что эта угроза преподнесена в порыве безумного гнева, слова отца звучат устрашающе.
— Прекрасно, — тон Евы язвительный и хриплый. — Можешь убить меня прямо сейчас! Потому что я ничего не брала. И возвращать мне, стало быть, нечего. Нечего!
Исаев протяжно и шумно выдыхает. Стремительно поднимает правую руку, и Ева едва способна удержаться от естественной человеческой реакции: отступить и прикрыться. Стоит, несгибаемая, в ожидании своего приговора.
Отец ведет ладонью по лицу и, поджимая губы, презрительно морщится.
— Убирайся! Пошла вон!
Пользуется предоставленным ей шансом. Направляется к себе в спальню, слабо регулируя свое раскоординированное передвижение по дому.
— О! Ева. А где папа? Пора ужинать.
К горлу моментально подкатывает тошнота. Из-за упоминания о еде. Из-за искусственного голоса матери.
— Я не голодна, — сипит ей в ответ.
— Как это — не голодна? Знаешь, я не люблю этого…
— Мама! Пожалуйста… Я очень устала.
Не в состоянии отследить реакцию матери взглядом. Не может сфокусироваться. Да и ей, в действительности, сейчас на это наплевать.
— Хм… — последнее, что слышит.
С силой захлопывает дверь и громко щелкает замком. Отступает в центр, противясь малодушному желанию рухнуть прямо за порогом.
Закидывая голову назад настолько, что в шейных позвонках возникает болезненное жжение, зажимает рот рукой. Протяжно кричит. Хотя этот вопль, по звуковой амплитуде, всего лишь глухое мычание. Он разрывает больше внутренний баланс, нежели внешний.
Когда воздух из легких перестает выталкивать этот крик, Ева судорожно вдыхает. Всхлипывает. Стонет. Совершает ряд шумных глотков воздуха.
Дрожит всем телом, заламывая руки. И мечется по спальне словно звереныш, запертый в клетке.
Неосознанно прочесывает ногтями запястье левой руки. Еще, и еще. Оставляя красные полосы. Нестерпимо желает содрать кожу полностью.
Сдерживается. Едва-едва… Обхватывает руками голову.
Мечет взгляд по пестрым книжным полкам. Натыкаясь на канцелярский нож, зажмуривается, резко разворачиваясь.
«Нет… Нет… Нет…»
«Господи…»
Ищет выход.
Как ей не сойти с ума? Как удержать равновесие?
«Господи…»
— Адам… Адам… — шепчет практически беззвучно, словно одержимая. Спотыкается о мебель в поисках смартфона. — Адам…
Только он может прекратить это саморазрушение. Только он может перенаправить ее энергию в иное русло.
— Адам, — выдыхает в телефон его имя и замирает, слыша, насколько странно и незнакомо звучит собственный голос. — Можно, я приеду?
Пока Титов молчит, сердце у Евы в груди совершает две остановки и, соответственно, столько же перезапусков.
— Что-то случилось?
— Не-а, — быстро и легкомысленно, по-другому она не умеет. — Нет. Просто… Я… я… Пожалуйста, Адам.
Они оба понимают, что, если бы не стояло острой необходимости, Исаева бы не попросилась к нему.
— Я не один, — у Евы по коже сбегают мурашки, и в данный момент это неприятно. Она не успевает развить мысль о том, что же ее так сильно взволновало, как Титов добавляет. — Но ты можешь приехать. Прямо на Балковскую.
[1] Павел Трофимович Морозов — советский школьник, учащийся Герасимовской школы Тавдинского района Уральской области, в советское время получивший известность как пионер-герой, противостоявший кулачеству, в лице своего отца и поплатившийся за это жизнью от его руки.
Глава 8
Хочет, чтобы Исаева была рядом. И плевать на то, что в академии она его снова игнорирует.
Басы звучавшей в квартире Титова музыки толкают воздух вверх и рассеивают его вибрацией по периметру помещения. Ева раскачивается с ними в такт и, не зная меры, пьет шампанское. Она веселится в компании его друзей, поодаль от самого Титова. Только взглядом практически беспрестанно сохраняет с ним контакт. Так часто поступают дети. Играя и забавляясь, они пытаются держать связь с родителем.
С тем, в ком нуждаются. Кому доверяют.
Титов глотает водку и делает глубокий вдох. Смотрит на представление, что устроила Ева, до последнего оставаясь сторонним наблюдателем. Прикрывая веки, она танцует под жесткий хип-хоп брутального Kanye Westa. Вливается в атмосферу эмоционального краха и вседозволенности, что тот пропагандирует. Кружась на носочках, вращает над головой стреляющей белой пеной бутылкой. Пьет из горла.
Улыбается.
Искренне Ева очень редко улыбается. И Титов… неожиданно понимает, что любит смотреть на ее улыбку.
Она, мать вашу, сводит его с ума.
В отличие от Исаевой, он старается контролировать количество выпитого. Ему нельзя сильно напиваться. Черт возьми, не рядом с ней. Он должен сохранять хоть какой-нибудь контроль.
Только вот… Смотреть на нее и не пьянеть — очень сложно.
Эмоции захлестывают. Хочется тупо ужраться в хлам.
Отставив пустую рюмку на столешницу, втягивает носом воздух. Сцепив руки в замок, в очередной раз встречается с Евой глазами.
У него, бл*дь, дрожь по коже. Лишь от одного ее взгляда.
Она же улыбается, не имея представления о том, что у него, мать вашу, подгибаются колени.
— Красивая, — говорит прислоняющийся к барной стойке парень, не вкладывая при этом в свои слова никакого скрытого смысла. — Я бы даже сказал, нереально красивая. Местная?
Титов закусывает нижнюю губу, медленно поворачивая голову к говорившему. Макс Халюков, темноволосый парень со смуглой