Вряд ли мне доводилось раньше видеть цветы — разве что сорняки в са— дике у кухни, — и я смотрела на них во все глаза. Матери пришлось дер— нуть меня за руку, чтобы заставить взглянуть на женщину, которая полуле— жала в кресле среди цветов, в удобном изящном платье, столь ярком, что оно не уступало цветам. Я с трудом отличала одно от другого. У женщины были длинные блестящие волосы и такая же блестящая черная кожа. Мать подтолкнула меня, и я сделала все так, как она старательно учила меня: подойдя, опустилась перед креслом на колени и застыла в ожидании, а ког— да женщина протянула длинную, тонкую, черную руку с лазурно-голубой ла— донью, я прижалась к ней лбом. Далее предстояло сказать: «Я ваша рабыня Ракам, мэм», но голос отказался подчиняться мне.
— Какая милая маленькая девочка, — сказала леди. — И такая темная. — На последних словах ее голос слегка дрогнул.
— Надсмотрщики приходили? в ту ночь, — с застенчивой улыбкой сказала Йова и смущенно опустила глаза.
— В чем нет сомнения, — сказала женщина. Я осмелилась еще раз глянуть на нее. Она была прекрасна. Я даже не представляла себе, что человечес— кое создание может быть столь красиво. Она снова протянула длинную неж— ную руку и погладила меня по щеке и шее. — Очень, очень мила, Йова, — сказала женщина. — Ты поступила совершенно правильно, что привела ее сю— да. Она уже принимала ванну?
Ей бы не пришлось задавать такой вопрос, если бы она увидела меня в первый же день, покрытую грязью и благоухающую навозом, что шел на рас— топку очагов. Она ничего не знала о поселении. И не имела представления о жизни за пределами безы, женской половины Дома. Она жила в ней столь же замкнуто, как я в поселении, ничего не зная о том, что делалось за ее пределами. Она никогда не обоняла навозные запахи, так же, как я никогда не видела цветов.
Мать заверила миледи, что я совершенно чистая.
— Значит, вечером она может прийти ко мне на ложе, — сказала женщина.
— Я так хочу. А ты хочешь спать со мной, милая маленькая? — она вопроси— тельно посмотрела на мать, которая шепнула: «Ракам». Услышав мое имя, мадам облизала губы. — Оно мне не нравится, — пробормотала она. — Такое ужасное. Тоти. Да. Ты будешь моей новой Тоти. Приведи ее сегодня вече— ром, Йова.
У нее был лисопес, которого звали Тоти, рассказала мне мать. Ее люби— мец умер. Я не знала, что у животных могут быть имена, и мне не показа— лось странным, что теперь я стану носить собачью кличку, но сначала уди— вило, что больше не буду Ракам. Я не могла воспринимать себя как Тоти.
Тем же вечером мать снова помыла меня в ванне, натерла тело нежным светлым маслом и накинула на меня мягкий халат, даже мягче ее красного шарфа. Потом еще раз строго поговорила со мной, внушая разные указания, но видно было, что она в восторге и радуется за меня. Мы снова направи— лись в безу, минуя залы и коридоры и встречая по пути других крепостных женщин — пока наконец не оказались в спальне миледи, удивительной комна— те, увешанной зеркалами, картинами и драпировками. Я не понимала, что такое зеркало или картина, и испугалась, увидев нарисованных людей. Леди Тазеу заметила мой испуг.
— Иди сюда, малышка, — сказала она, освобождая для меня место на сво— ей огромной широкой мягкой постели, устланной подушками. — Иди сюда и прижмись ко мне. — Я свернулась калачиком рядом с ней, а она гладила ме— ня по волосам и ласкала кожу, пока я не успокоилась от прикосновения мягких теплых рук.
— Вот так, вот так, малышка Тоти, — говорила она, и наконец мы усну— ли.
Я стала домашней любимицей леди Тазеу Вехома Шомеке. Почти каждую ночь я спала с ней. Ее муж редко бывал дома, а когда появлялся, предпо— читал получать удовольствие в обществе крепостных женщин, а не с супру— гой. Порой миледи звала к себе в постель мою мать или другую женщину, помоложе, — когда это случалось, меня отсылали, пока я не стала постар— ше, лет десяти или одиннадцати, и тогда мне позволяли присоединяться к ним — и учила, как доставлять наслаждение. Мягкая и нежная, в любви она предпочитала властвовать, и я была инструментом, на котором она играла.
Кроме того, я обучалась искусству ведения дома и связанным с этим обязанностям. Миледи учила меня петь, потому что у меня был хороший го— лос. Все эти годы меня никогда не наказывали и не заставляли делать тя— желую работу. Я, которая в поселении была совершенно неуправляемой, ста— ла в Большом Доме воплощением послушания. В свое время я то и дело восс— тавала против бабушки и не слушалась ее приказов, но что бы мне ни при— казывала миледи, я охотно исполняла. Она быстро подчинила меня себе с помощью любви, которую дарила мне. Я воспринимала ее как Туал Милосерд— ную, что снизошла на землю. И не в образном смысле, а в самом деле. Я видела в ней какое-то высшее существо, стоящее неизмеримо выше меня.
Может быть, вы скажете, что я не могла или не должна была испытывать удовольствие, когда хозяйка так использовала меня без моего на то согла— сия, а если бы я и дала его, то не должна была чувствовать ни малейшей симпатии к откровенному воплощению зла. Но я ровно ничего не знала о праве на отказ или о согласии. То были слова, рожденные свободой.
У миледи был единственный ребенок, сын, на три года старше меня. Он жил в уединении, окруженный лишь нами, крепостными женщинами. Род Вехома принадлежал к аристократии Островов, а те придерживались старомодных воззрений, по которым их женщины не имели права путешествовать, а потому были отрезаны от своих семей, откуда происходили. Единственное общество, где ей приходилось бывать, составляли друзья хозяина, которых он приво— зил из столицы, но все это были мужчины, и миледи составляла им компанию только за столом.
Хозяина я видела редко и только издали. Я и его считала неким высшим существом, но от него исходила опасность.
Что же до Эрода, молодого хозяина, то мы видели его, когда он днем