И у меня не получится. Слова иссякнут. Ослабнут. Песня без смысла – все, что я смогу дать своему брату Сэддику.
Когда это время наступит, я пойму, что мне тоже пора умирать. Пойму, что пора опустить руки.
И она запела. Песню со смыслом – мощнейшую из всех.
Им оставался день, самое большее – два.
Этого ли я хотела? Всякое путешествие должно заканчиваться. Здесь нет ничего, кроме конца. Ни одного нового начала. Здесь у меня остались только когти.
– Бадаль. – Ее имя прозвучало тихо, словно ткань прошелестела.
– Рутт?
– Я больше не могу.
– Ты же Рутт, глава Змейки. А Ноша – ее язык.
– Нет, я не могу. Я ослеп.
Бадаль подошла к нему, всмотрелась в состарившееся лицо.
– Они просто распухли. Закрылись, Рутт. Глаза так защищаются.
– Но я не вижу.
– Здесь не на что смотреть.
– Я не могу вести вас за собой.
– Кроме тебя, некому.
– Бадаль…
– Просто иди, Рутт. Путь чист, даже камней не осталось. Насколько мне хватает глаз, кругом чисто.
Рутт всхлипнул, и в рот тут же налетели мухи. Он согнулся пополам, задыхаясь и кашляя. Бадаль едва успела поддержать его. Рутт выпрямился, не выпуская из рук Ношу. Было слышно, как они оба хнычут.
Жажда. Вот что нас сейчас убивает. Бадаль, сощурившись, посмотрела назад. Сэддика нигде не было. Может, он уже упал? Если так, то она не видела. Смутно знакомые лица других детей смотрели на них с Руттом. Ждали, когда Змейка снова сдвинется с места. Они стояли ссутуленные, пошатываясь. Животы распухли, словно каждый был на сносях. Глаза напоминали бездонные лужи, из которых пили мухи. На носах, ртах и ушах запеклись болячки. Кожа на щеках и подбородках потрескалась и поблескивала влажным под налипшими ленточками мух. У многих выпали волосы и зубы, кровоточили десны. И ослеп не только Рутт.
Наши дети. Смотри, что мы с ними сделали. Наши матери и отцы довели нас до этого и бросили, а теперь и мы бросаем их. Нет конца поколениям глупцов. Одно за другим, одно за другим, и на каком-то очередном этапе мы стали кивать, думая, что так и должно быть, а значит, незачем ничего менять. Вот мы и ходим с глупой ухмылкой, которую затем передаем своим детям.
Но у меня есть когти – ими я сорву эту ухмылку. Клянусь.
– Бадаль…
Она запела в голос. Без слов, сначала тихо, но затем все громче, пока не почувствовала, как другие голоса вступают в хор, наполняют воздух звуком. И этот звук был страшным, и что еще страшнее – мощь его росла. Росла.
– Бадаль?
У меня есть когти. Есть когти. Есть когти. Давай, ухмыльнись еще раз. Покажи свою ухмылку, прошу! Дай мне сорвать ее с твоего лица, дай вцепиться в него, проткнуть до самых зубов! Дай почуять кровь и услышать треск разрываемого мяса! Дай видеть твои глаза, когда ты поймешь, что у меня есть когти, есть когти, есть…
– Бадаль!
От чьего-то сильного удара она упала. Сквозь круги перед глазами проступило лицо Сэддика, круглое и обветренное. Красные слезы текли по его грязным иссохшим щекам.
– Не плачь, Сэддик, – прошептала Бадаль. – Не плачь. Все хорошо.
Рутт опустился рядом с ней и нашарил рукой ее лоб.
– Что ты сделала?
Тон его голоса напугал Бадаль. Ткань разорвана.
– Они слишком слабы, – произнесла она. – Слишком слабы, чтобы разозлиться. Поэтому я разозлилась за них – за всех вас…
Она осеклась. Из-под ногтей у Рутта сочилась кровь. В спину ей вонзались осколки хрусталя. Что?!
– Ты перенесла нас, – сказал Сэддик. – Это было… больно.
Теперь она услышала жалобные стоны и плач. Змейка корчилась в муках.
– Я… Я искала.
– Что искала? – спросил Рутт. – Что?
– Когти.
Сэддик опустил голову.
– Бадаль, мы же дети. У нас нет когтей.
Солнце померкло, и Бадаль, прищурившись, посмотрела мимо Сэддика. То были не бабочки. Мухи. Смотрите, сколько мух.
– У нас нет когтей, Бадаль.
– Правда, Сэддик, у нас – нет. Но у кого-то есть.
Сила песни, грозная как клятва, не отпускала Бадаль. У кого-то есть.
– Я отведу вас туда, – сказала она, глядя в расширившиеся глаза Сэддика.
Он отшатнулся, а Бадаль увидела небо – и рой мух чернее тучи, непрогляднее Бездны. Бадаль с трудом поднялась на ноги.
– Рутт, возьми меня за руку. Пора идти.
Она сидела, глядя на врата. Развалины Дома Кубышки под ними напоминали камушек, раздавленный каблуком. Из корней как будто сочилась кровь, прорезая канавки на склоне. Дом казался мертвым, но наверняка определить было нельзя.
Ничего почетного в поражении нет. Килава очень давно это поняла. Эпоха всегда завершалась распадом – последним усталым вздохом. Она видела, как ее народ оставил мир – жалкая насмешка под названием «т’лан имассы» на весах выживания была не тяжелее пыли. И она прекрасно понимала тайные желания Олар Этил.
Возможно, карга добьется своего. Духи свидетели, она созрела для искупления.
Килава соврала. Соврала всем: Онраку, Удинаасу, Улшуну Пралу и его клану. Выбора не было. Остаться там означало погибнуть, а взваливать такой груз на свою совесть она не могла.
Когда врата раскроются, в этот мир придут элейнты. Остановить их надежды нет. Т’иам не потерпит, чтобы ей кто-то перечил.
Единственным непредсказуемым фактором оставался Увечный бог. Форкрул ассейлы были довольно прямолинейны. Как и тисте лиосан, они придерживались безумия окончательных доводов. Прямо родственники по духу. Намерения брата Килаве тоже как будто были ясны. Она не собиралась ему мешать, и если ее благословение могло хоть чем-то помочь, она давала его от всего сердца. Нет, спутать карты мог только Увечный бог.
Килава помнила, какую боль испытывала земля, когда он упал с небес. Помнила его ярость и мучения, когда его только сковали. Однако на этом страдания не закончились. Боги возвращались снова и снова, ломали его, пресекая на корню всякие попытки найти себе место. Даже если он и молил о справедливости, никто не желал слушать. Даже если он выл от мук, боги лишь отворачивались.
Однако Увечный бог был не одинок – мир смертных полнился теми, кого так же мучили, ломали и не замечали. Если задуматься, боги сами и создали Падшего, обустроили ему место в пантеоне.
А теперь они его испугались. И решили убить.
– Потому что боги не откликаются на страдания смертных. Слишком много… хлопот.
Он должен знать, что они задумали, – в этом Килава не сомневалась. И он наверняка отчаянно ищет способ сбежать. Как бы то ни было, без боя он не сдастся. Не это ли главный смысл страдания?
Килава сощурила свои кошачьи глаза, вглядываясь во врата. Пылающий красный шов Старвальд Демелейна в небе продолжал расти.
– Уже скоро, – прошептала она.
Она убежит. Оставаться здесь слишком опасно. Перед разрушением, которое элейнты учинят в этом мире, меркнут даже мечты форкрул ассейлов. В мире, исполненном жалких смертных людей, начнется бойня,