Миша уже чувствовал до глубины души, что быть камардином большое несчастье, и в этом несчастии утешала его отчасти только одна одежда, да и та, говорили, была господская, а не его собственная.
Немного сноснее жить было по вечерам и по праздникам, когда Лёня был дома и не учился.
Француженка, которую Миша звал «по-мазель», была приходящая и являлась в будни, когда Лёня возвращался из гимназии, а уходила после вечернего чая, в 8 часов. В праздники она совсем не показывалась.
Едва закрывалась за mademoiselle парадная дверь, как Лёня мчался по коридору и звал:
— Мишка! Где ты? Иди ко мне.
Миша выскакивал из кухни или из своего чуланчика, и Лёня сперва тут же шептал ему что-то, сопровождая свой шёпот энергичными жестами, a потом они оба шли в комнату Лёни и запирались.
— Ну как? — спрашивал Лёня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
— A я почём знаю! — хмуро отвечал Миша.
— Ах ты какой! Ну, давай… давай испугаем Клавдию. Хорошо? Потушим в коридоре лампу, и как она пойдёт, так я на неё с сундука спрыгну, а ты ей под ноги…
— А кому достанется? Ишь ты!
— Вот трус! — возмущался Лёня. — Клавдии боится! Ну, давай что-нибудь другое.
— Всё равно заругаются, — мрачно пророчил Миша.
Лёня начинал сердиться:
— С тобой ничего не сделаешь. Мямля такая!
— Мямля! Я тебя за обедом так только чуть по затылку задел, а мне как напрело!
И тыкать тебя мне не приказано. Господам, говорят, «вы» надо говорить. Не ровня, значит, ты мне. А коли не ровня, так я и не хочу с тобой водиться.
Лёня чувствовал себя неловко, мигал глазами и оправдывался:
— Да разве я сказал, я? Ну, я?
— В деревне, небось: «Мишка, возьми с собой в ночное! Мишка, научи, как раков ловить! Мишка, дудочку вырежи! Мишка, покажи да подсоби». А здесь, вишь, барин стал?
— Да разве я сказал? Я? Ну, я? — кричал Лёня, краснея от досады и невольного чувства стыда.
Он помнил, что за обедом он не только не заступился за Мишку, но сам нашёл его поведение слишком развязным и неуместным.
Но Мише не хотелось ссориться. He хотелось, главным образом, не из-за того, что ему скучно было возвращаться в свой чулан и сидеть там одному, и не из-за того, что Лёня убедил его в своей невинности, а просто потому, что всё-таки с Лёней, с глазу на глаз, он не чувствовал себя «камардином» и не мог не сознавать своего превосходства над ним, а это было ему приятно, а когда ему было приятно, он не мог сердиться и ссориться.
— Господа-то дома?
— Никого нет. В театре.
Мишка с облегчением вздыхал.
И тогда устраивалась игра в бабки, как называл Мишка кегли, причём Лёня всегда был позорно побеждаем. Устраивались ещё другие игры, требующие ловкости и быстроты движения, а Лёня огорчался, что Миша ни за что не хотел играть в «воображаемые» игры и даже не понимает, какое в этом может быть удовольствие. Ни за что не хотел Миша вообразить, что он индеец, или разбойник, или отважный мореплаватель.
— Мишка! Понимаешь: это лес, — толковал Лёня, — видишь, деревья… Вон там ручей, а здесь овраг. Я будто ранен и выползаю из оврага к ручью напиться.
Миша слушал, оглядывался и принимался смеяться:
— Вот так лес!
И когда Лёня входил в свою роль и начинал делать и говорить что-то непонятное, стараясь втянуть Мишу в мир своей фантазии, тот только хмурился и недоумевал.
— Что же ты не можешь себе представить, что это лес? — негодовал Лёня.
— Горница-то? — спрашивал Миша. — Ведь горница. Аль леса не видал?
Но в один вечер Миша отказался играть.
Лёня долго звал его и наконец, рассерженный, отыскал его в его каморке. Миша сидел на своей постели.
— Ты что же? Не слышишь, я тебя зову? — спросил Лёня.
Миша не ответил и только поднял на него серьёзный, строгий взгляд.
— Ты должен идти, когда я зову, — вспылил Лёня и топнул ногой.
— Ишь ты! Барин! — презрительно сказал Миша и усмехнулся.
— Ты дерзить? — закричал Лёня, не помня себя от досады. — Ты смеешь?
— Чего кричать пришёл? Уходи! — спокойно посоветовал Миша, но лицо его грозно нахмурилось, и глаза стали злыми и враждебными.
— Нет, ты не смеешь! — продолжал кричать Лёня. — Я маме пожалуюсь… Мне нужно, а ты не идёшь.
— Играть с тобой, небось, звал, — сказал Миша, — а я камардин, я играть не хочу.
— Отчего не хочешь? Вот ещё дурак!..
— Ну, потише! — сказал Миша и с таким горделивым достоинством поднял голову и повёл плечом, что Лёня с недоумением замолчал и отступил.
А Миша быстро опустился на колени, порылся под кроватью и, выдвинув оттуда свои валенки и какой-то узелок, стал торопливо разуваться.
— Зачем это ты? — с невольной робостью спросил Лёня. — Ты что это, Мишка? А?
— Вот тебе и камардин! — сказал Миша, сбрасывая с себя чужую одежду и доставая из узелка свою собственную. — Видел? He хочу больше у вас жить. Уеду домой.
Лёня от удивления только разинул рот и молчал, а когда Миша, уже совсем переодетый, вдруг весело засмеялся, одёргивая на себе синюю рубашку, он бросился к нему и взял его за плечи.
— Помиримся? — спросил он, заискивающе заглядывая ему в лицо.
— А мне что? — ответил Миша. — Я не серчаю.
— Нет, ты не уезжай, — умолял Лёня. — Ну что там? Не уедешь?
Миша нахмурился:
— Денег у меня нет. Не поедешь без денег. Да в валенках, небось, дойду. Ишь они, новые совсем. Добро!
— Да чего ты? Заблудишься! — ужаснулся Лёня. — Ты опять живи у нас. Живи! Ведь мы помирились.
— Домой хочу, — задумчиво сказал Миша и вздохнул.
— А сам говорил, у вас хлеба мало, — радостно вспомнил Лёня. — А у нас много. Ну? Вот тебе и нельзя домой!
Они посмотрели друг другу в глаза, и Лёня понял, что он прав, что Мишке некуда уехать и что всё останется по-старому. Он схватил его за руку и потащил играть.
С этого вечера Миша затосковал и стал упрямым и дерзким. Он стал отказываться делать то, что уже делал раньше, и когда Клавдия, показывая ему свою власть над ним, давала ему подзатыльник, он глядел на неё посветлевшими от злобы глазами и дрожал.
— Камардин! — издеваясь, говорила она.
И это слово звучало так обидно, что Мише было бы легче, если бы она ударила его по лицу.
Камардин — это означало какие-то узенькие рамочки, в которых не было места Мишкиному достоинству, его вкусам, его чувствам, его прежней жизни, его прежним понятиям, его положению среди других людей.
Камардин — это было какое-то кошмарное состояние: лёгкая работа, которую было обидно делать, хорошая пища, которую было стыдно есть; красивые, пустые горницы, в которых он не имел права сидеть.
Из-за того, что Мишка стал камардином, даже Лёнька, который прежде заискивал перед ним, теперь стал барином, требовал к себе уважения и