Игнатьев связал группу Северянина с газетой «Нижегородский листок». В ней-то и появилась первая рецензия на стихи Георгия Иванова — даже раньше, чем приветственная заметка Николая Гумилёва в «Аполлоне». Впоследствии, как уже говорилось, воспоминания Г. Иванова о его дружбе эгофутуристами вызвали возражения обидевшегося И.Северянина. В этих возражениях все было резко, начиная с заглавия «Шепелявая тень», которое намеренно напоминало о «Китайских тенях» и высмеивало разговорную речь Георгия Иванова — шепелявость; Одоевцева же утверждала, что это не был прирожденный дефект, а только разговорная манера, принятая в кругу его близких.
Игорь Северянин обругал мемуарный очерк Георгия Иванова «беспамятными воспоминаниями» и возмутился неточностями вроде таких, что «принцем сирени» называли в те благословенные времена не его, а Бориса Башкирова. «Меня же в ту пору молодежь, подобная Вам, величала "королем"», — упрекал Северянин Иванова.
Конфликт между двумя поэтами-эмигрантами в двадцатые годы возник на пустом месте. У Игоря Северянина надолго остался горький осадок оттого, что «его Жорж» из Академии эгопоэзии перешел в Цех поэтов и «завязал связи более подходящие и поэтому бесконечно более прочные». А вначале их дружбы, в 1911 году, Игорь Северянин посвятил Георгию Иванову уже упоминавшийся «Сонет», первый среди доброй сотни стихотворений, впоследствии в течение десятилетий посвящаемых Г. Иванову. В эмиграции же (хотя Игорь Северянин эмигрантом себя не считал) он написал на Георгия Иванова эпиграмму, своего рода пасквиль в стихах, в ответ на его воспоминания об эгофутуристах:
(«Медальоны: Георгий Иванов», 1926)
На самом же деле в очерке Георгия Иванова об эгофутуристах не так уж много неточностей и все они касаются третьестепенных подробностей, вроде красного банта, который, по словам Северянина, был малиновым галстуком. О главном же в очерке Г. Иванова все сказано верно и ничего не искажено.
После того как Георгий Иванов из Академии эгопоэзии перешел в Цех поэтов, он предложил Северянину последовать его примеру. Однажды вечером он привел на Подъяческую Гумилёва. Николай Степанович сказал Северянину, что дверь в Цех поэтов для него открыта, чем неведомо для себя обидел самолюбивого «короля поэтов»: «Вводить меня — самостоятельного и независимого — в Цех, где кувыркались жалкие посредственности, было действительно нелепостью, и приглашение меня в Цех Гумилёвым положительно оскорбило меня. Гумилёв был большим поэтом, но ничто не давало ему право брать меня в ученики».
Общение с Игорем Северяниным не могло быть вполне благотворным по самой природе его поэзии. Унаследованная им от Брюсова склонность к эпатажу, бывало, переходила границы разумного. Он запомнил широко известное стихотворение Брюсова «3. Н. Гиппиус» (1901), в котором «маг» с вызовом провозглашал духовную вседозволенность «Хочу, чтоб всюду плавала / Свободная ладья, / И Господа и Дьявола / Хочу прославить я». Северянин попытался превзойти брюсовский образец: «Две силы, всех влекущие для встречи, / И обе — свет, душа познать могла. / О, Бог и Черт! Из вас ведь каждый прав! / Вы — символы предмирного контраста!» — восклицал он. Стремление к эпатажу не миновало и Георгия Иванова, но к столь залихватскому дуализму его никогда не тянуло.
ОСТРОВ ЦИТЕРА
Свой творческий путь Георгий Иванов начинал тогда, когда в литературе пальма первенства принадлежала не роману, не драме, не критике, а именно поэзии. По свидетельству современника, «две строчки Блока значили больше, чем все, что вслед за ними заполняло журнальные тома». Первая книга Г. Иванова написана частично, а может, даже большей частью в классе, на уроках. Но не отчасти, а действиям от начала до конца, полностью она создана учеником кадетского корпуса. Издателя для своей книги он не нашел. После некоторых колебаний в конце концов поторговался с возчиком и поехал в типографию на Гороховой улице. Часть требуемых денег подарила на день рождения старшая сестра. Добавив к подарку свои скромные сбережения, он выложил типографщику 75 рублей и заказал отпечатать триста экземпляров. Вместе с деньгами передал клише с эгофутуристической издательской маркой: в треугольнике правильным почерком учителя чистописания выведено латинское слово Ego, которое и теперь некоторые прочитывают по-русски как загадочное «Едо».
Всего более ему по душе были Бальмонт и Брюсов. К творчеству Брюсова он скоро охладел, а Бальмонта ставил высоко и в Петербурге, и в эмиграции во Франции. Там Бальмонт очень много печатался, но его мало читали. В обстановке безразличия к своему творчеству великий поэт написал о себе исполненное горечи и разочарования стихотворение под заголовком «Забытый».
На титульном листе «Отплытья на о. Цитеру» видим 1912 год, но книга отпечатана в 1911-м. Название запоминающееся, а по чувству и понятиям самого автора столь удачное, что он повторил его, издавая в 1937 году итоговый сборник к 25-летию своей литературной работы. Название напоминало о картине «Отплытие с острова Цитера» Антуана Ватто, лучшего художника рококо, Моцарта в живописи. И не только подчеркивало любовную тему, но звучало ностальгически по «осьмнадцатому» столетию, казавшемуся столь эстетическим благодаря прославившим его художникам «Мира искусства», равно как и поэтам-модернистам, например, Андрею Белому и в немалой степени Михаилу Кузмину. Однако Георгий Иванов в своих стилизациях под XVIII столетие вдохновлялся непосредственно поэзией того времени. Он оценил, например, Ивана Дмитриева, когда читал «Сборник любовной лирики XVIII века» со вступительной статьей своего старшего друга искусствоведа Николая Врангеля. Иванов даже вознамерился собрать и издать антологию «Русские второстепенные поэты восемнадцатого века». Антология была объявлена как готовящаяся к печати, но вскоре он почему-то оставил этот замысел. Стихотворение Георгия Иванова «На острове Цитере» (1911) — столь безупречная стилизация, что его можно принять за строфы, написанные лет за сто до выхода «Отплытья…» и даже раньше — до рождения Пушкина: