Необычное и страшное дело свершилось в любимой вотчине Иоанна Васильевича — Александровой слободе. Морозным ясным деньком ноября 1573 года, в канун Рождественского, или, как его называли, Филиппова, поста, на царский пруд, изобиловавший рыбой, согнали десятка два мужиков. На еще не окрепшем льду они пробивали громадную полынью. Их понукал усердный Никита Мелентьев, налево и направо раздавая затрещины. Этот воспитательный жест каждый раз встречался дружным хохотом: на берегах собралось множество любопытных. И хотя давно привыкли к государевым причудам, все ж удивлялись: «Обаче, зачем сия прорубь?» Стражники, сами толком ничего не знавшие, шутковали: «Раков ловить сей час полезете!»

Тайну знал лишь сам государь.

И сия тайна была ужасной.

В Кремлевском дворце вновь шумел пир.

Бояре, разодетые в тяжелые кафтаны золотой парчи с горностаевой опушкой, утробно рыгали:

— И то, последние разы гуляем! В Филиппов пост станешь тощим, яко овечий хвост.

Вот и отъедались, обжирались до бесчувствия, до несварения желудка.

Государь ел мало, но пил, как всегда, за троих. Внесли перемену кушанья. Восемь слуг водрузили на столы подносы с жареными журавлями. От каждого по кусочку отведал сам повар — таков порядок! Кравчий нарезал журавлей. Государь принял из его рук оковалок, обвел тяжелым взглядом сотрапезников: кому оказать почет, кого угостить?

Все замерли, а поп Никита, бывший некогда головорезом-опричником, потный, заросший волосом громадный мужчина, пробасил в ухо Скуратову:

— Тебе, Малюта, государь даст брашно…

Но царь обнес своего любимца, а кивнул стремянному:

— Сие от щедрот наших Никите Мелентьеву!

Мелентьев поднялся, поклонился столь низко, что смолянистые волосы свалились в лохань с солеными огурцами.

— Спаси Господь тебя, государь-батюшка! Мы все пьем за твое здравие — до дна!

— До дна, до дна! — загалдели за столом, жестами и поклонами выказывая свою преданность и любовь.

А далее случилось нечто вроде бы безобидное. Но как это бывает, имело оно самые неожиданные и страшные последствия.

Раскрасневшийся от выпитого, а больше от счастья, — сам государь его выделил! — Мелентьев вдруг обратился к царю:

— Иван Васильевич, батюшка ты наш! Как же мы тебя любим, как мы к Господу взываем о твоем благе, а эти бесовские отродья, изверги твои, заплутаи негодные…

Государь свел брови:

— Не гугни, стремянный! Какие заплутаи?

Мелентьев стукнул кулаком себя в грудь:

— Да бояре-изменники! Страдники позорные, они попрятали своих дочерей и жен по дальним вотчинам. А поч-чему? — Язык пьяно запнулся. — Мы-де знаем причину. Ишь, гнушаются…

За столом все враз смолкли. Стремянный говорил правду: Москва, устав от бесчинств Иоанна Васильевича, пустела с каждым днем. Но в присутствии государя такое мог ляпнуть или совсем глупый, или зело пьяный.

— Ты, стремянный, дело говори! — вкрадчиво молвил государь. — Али виновного назвать умеешь?

— Умею! — куражно выкрикнул Мелентьев. — Аз глаголю: быв намедни по твоему, государь, наказу в Серпухов-городе, заглянул вдруг в хоромы княжича Петра Долгорукого. Его отцу, изменнику, ты башку отсек. А княжич, вишь, скрылся из Москвы и болезным сказался. Аз скажу: здоровья его на троих хватит! И, вошед, наткнулся на сестру его Марию. Девица красоты… — Мелентьев вновь покачнулся, потерял и равновесие, и нить речи.

Побагровел Иоанн Васильевич до пота, на бритой голове выше уха нервно забилась жила. Он вцепился в подлокотники:

— Никита, возьми людей, сколь тебе потребно, и теперь же отправляйся к Долгорукому. Привезешь и его, и сестру Марию. Мой лекарь окажет недужному княжичу помощь, а Мария… я сам ее… посмотрю, хороша ли она. — Неожиданно растянул синеватые губы в улыбке: — Хороша, говоришь? Да ты, Никита, с пьяных глаз кочергу за хоругву примешь!

За столом раскатились дружным смехом.

Через несколько минут из ворот Кремля вынеслась на площадь кавалькада — десятка три молодцов верхами. Впереди — царев любимец Никита Мелентьев.

На другой день, когда церковные колокола отзвонили обедню, в царские хоромы ввалился едва державшийся на ногах от быстрой езды и дальней дороги Мелентьев. На его плутовской морде была улыбка до ушей. Он бухнулся в ноги:

— Государь-батюшка, все исполнил по твоему хотению! Долгорукий, эта скорпия подколодная, успел сокрыть свою сестру у соседей. Обаче, от меня не спрячешься! Нашел ее и купно с братом доставил. Княжича закрыл в клеть, а Мария возле твоих дверей счастья ждет — тебя, батюшка, лицезреть жаждет.

— Пусть войдет! — кивнул царь.

Возглас восторга невольно вырвался у всех, кто находился в хоромах. Они увидали высокую, статную красавицу. Княжна сияла молодостью, телесной крепостью, матовой белизной лица. Крупные синие глаза глядели на мир добро, но вместе с тем и величественно.

Государь помумлявил враз пересохшими губами, хотел что-то сказать, но из его горла вырвалось лишь нечто невразумительное, напоминавшее птичий клекот. В таком замешательстве царя еще никто не видел. Наконец хриплым, чужим голосом изрек:

— В Святом Писании сказано: «Честен брак и ложе не скверно…» Аз всегда рекох: блудный грех ведет к погибели души, а венец, Церковью освященный, — дорога в рай и рода продолжение.

Княжна с недоумением смотрела на тщедушного, облезлого старика.

Государь отпил из фиала вина и милостиво произнес:

— Ты, девица, будешь моей женой. Помнишь, как апостол Павел рече? «Лености ради в скверне не валяйся. Не призвал нас Бог на нечистоту, но на святость». Наш брак Создателю угоден. — Поманил пальцем священника отца Никиту, сейчас игравшего в шахматы. Некогда смолоду был он опричником, а в сан его возвел сам царь. Спросил: — Отче, ведь я от наших архипастырей разрешения на новый брак не добьюся?

— Зело супротивные они! — прогудел тот. — Да и то, брак-то пятый по счету…

— А ты обвенчаешь?

— Апостол Павел рече: «Таков нам нужен архиерей, преподобен, незлоблив». Ты, государь, силен, я же немощен. Как же можно противиться? Не нашим глупым умом твою мудрость судить. Скажешь — и еще десять раз венцы на главы возложим. — Никита завел хитрые глаза к небу.

Иоанн Васильевич стал загибать на руке пальцы:

— Нынче у нас день памяти преподобного Феодора Студита, завтра — преподобного Нила, в четверток — Иоанна Златоуста, а потом — апостола Филиппа. Четыре денечка, отче, до поста осталось. Послезавтра и надо венчаться. — Протянул чарку: — Пей, отче, чтобы супружество мне в радость было! — Взглянул на Марию: — Что, девица, хочешь, поди, царицей стать?

Княжна потупила очи, но твердо произнесла:

— Государь, кто ж не желает такой радости? Я и в мечтах не дерзала, не заносилась столь высоко. Да только, государь, желаю я оставаться… безбрачной.

Все так и ахнули. Побледнел Иоанн Васильевич, пожевал узкой полоской губ, зашипел:

— Ты, дура, что такое шлепаешь языком? «Безбрачная»! Зане тебе не люб я? — Иоанн Васильевич раздул волосатые ноздри.

Мысль о безбрачии пришла княжне в голову только сейчас, но мысль эта не испугала Марию. Она решила: «Лучше в монастырь, чем в постель к